Таежный тупик - Песков Василий Михайлович. Страница 26

Вариант третий оказался самым приемлемым. Заимка на реке Еринат, впадающей в Абакан десятью километрами выше, была местом, где Лыковы, уйдя в тридцатых годах от общины, жили «не тайно». «Жили в великих трудах, но покойно», – еще в первую встречу сказал мне старик. Позже не раз Еринат всплывал в разговорах. «Я там родилась…» – подчеркивала Агафья. Карп Осипович рассказывал о заимке как о месте исключительно «для житья добром».

На крутом склоне горы, на поросшей иван-чаем таежной гари поселенцы расчистили огород размером в две десятины. Растили картошку, репу, горох, рожь, коноплю. На речке городили «заездки» и добывали по осени до семидесяти пудов хариуса. Жили сначала в землянке. Потом срубили избу.

Место это, мало кому доступное, все же было известно. Раза два останавливались у Лыковых геодезисты-топографы. «Подивятся на наше житье и уйдут по делам». Так было до осени 45-го года. Со стороны присоединившейся Тувы пришел тогда к Абакану отряд, искавший в этих местах дезертиров. «Кто такие?» – «Мы – православные христиане, молимся богу тут, в закуте…» Начальник отряда, человек, как видно, неглупый, за дезертиров Лыковых не посчитал. Но самих «православных христиан» характер разговора, как можно предположить, сильно насторожил. И как только отряд скрылся за перевалом, Лыковы спешно начали рыть картошку, а потом «в три недели» снесли урожай, инструменты, ткацкий станок, все, что надо для жизни, на новое место – в горы, в сторону от реки, срубили там спешно избу и стали жить «в тайне». Место их прежнего обитания запечатлелось на старых подробных картах как «изба Лыковых» и служило позже путевой точкой для редких охотников, топографов и геологов. Но была это всего лишь заброшенная изба без людей.

Агафье, родившейся на Еринате, к моменту переселения исполнился год. Все, что было в ту далекую теперь осень, знает она по рассказам. В рассказах этих о давнем «не тайном» житье всегда было много тепла. Не один раз Агафья с братьями приходила на «родовое» место, оглядывала избу, зараставший березами огород. Прошлую осень, прежде чем принять решение – переселиться, она пришла сюда снова. Со знанием дела помяла в ладонях землю и нашла ее плодородной. Но рос на огороде уже сорокалетний лес, а изба превратилась в избушку-нору. Решению переселиться это, однако, не помешало.

Ерофей писал мне в Москву в октябре: «Охотился вблизи Ерината. Добрался к избушке, смотрю, у входа висит узелок, а чуть в стороне летят из ямы комья земли. Подхожу – Агафья! Роет погреб…»

Переселенье Агафья хорошо продумала и спланировала. Принесла сначала топор, лопату, ножик, кастрюльку, узелок к сухарями, соль, крупу и огниво. Первой ее постройкой был лабаз – маленький сруб на двух «ногах» – высоко срубленных кедрах. Сооружение нехитрое, однако и не простое для одного человека. И обязательное для жизни в тайге. Иначе разорят медведи, мыши, бурундуки.

Построив лабаз, взялась Агафья за погреб – яму для картофеля и моркови, но надо для ямы сделать еще накат, творило, крышу. Все сделала! И начались челночные переходы. Десять километров тайгой. Туда – десять, обратно – десять. Поклажа – два ведра картошки или крупа, сухари, посуда, одежда. Четыре часа ходу в один конец. «Сначала ходила так, сделался снег глубоким – стала на лыжах».

Прибыв на место с поклажей, Агафья варила наскоро «хлебово» и сразу бралась за работу. Сорокалетний лес, выросший на двух десятинах давнего огорода, молодой своей прочностью устрашил бы бригаду мужиков-лесорубов. Но не Агафью! Одна, с топором, с лучковой пилой (собственное ее изделие), с веревкой и лопатой, взялась она за сведение леса. Свалит елку или березу, обрубит сучья, разделит ствол на куски, чтобы было по силам нести, и носит. Так понемногу всю зиму с октября месяца, памятуя пословицу «глаза боятся, а руки делают», трудилась она на круто падавшем склоне горы. «День-то зимою не долог, так я копалась в лунные ночи…»

Бесхитростный этот рассказ я слушал, сидя рядом с Агафьей под елкой возле избушки. Шумела внизу река. Обеспокоенный дятел клыкал в зеленой чаще. Прогретая солнцем тайга источала дразнящий здоровый запах… Зимой тут было иначе. Тишина. Снег. На час выплывало из-за горы солнце и сразу же пряталось за соседней горой. «Копалась в лунные ночи…» Я даже вздрогнул, представив тут человека зимой.

– Не страшно было, Агафья?

– А цё страшного – медведи спят. Одна забота – не оплошать: ногу не подвернуть, не попасть под лесину…

Тридцать три раза сходила за зиму Агафья от избушки, где оставляла отца, к этому месту. Перенесла, кутая в тряпье от мороза, сорок ведер картошки на семена, переправила три мешка сухарей, муку, крупу, орехи, посуду, свечи, книги, одежду и одеяла.

29 марта, опасаясь, что талые воды преградят путь, тронулись к месту с отцом. Ерофей написал: «В воскресенье я выбрал время сбегать к избушке. Стучусь – ни звука. Увидел следы и понял: ушли. Вдоль реки к Еринату тянулись два человеческих следа и след козы».

«По слабости ног шли четверо суток, – вспоминает Карп Осипович. – Ночевали возле костра…» Коза и две кошки благополучно вместе с людьми переправились к новому месту. «Кота же лишились. Вырвался, убежал. Не знаем: жив ли?»

Второго апреля новоселье состоялось. Старик, охая и вспоминая «здоровые лета», приходил в себя после нелегкого перехода. Агафье же надо было спешить с делами на огороде. Корчевала пеньки, расчищала землю от веток, потом копала, сажала картошку, делала грядки… Мы застали ее в пору, когда можно было передохнуть – огород зеленел, обещая хорошую плату за все труды.

Не скрывая радости, Агафья показала с полгектара отвоеванных у тайги склонов. Крутизна огорода была градусов сорок. Как альпинисты, хватаясь за оставшиеся кое-где пни и кусты жимолости, поднимались мы вверх. Спугнули белку, искавшую что-то между борозд, и присели перевести дух у самой верхней куртины, где весело вился зацветавший горох.

– Тятенька сказывал, мешки с картошкой тут вниз на веревках спускали, – сказала Агафья, прикидывая, как видно, сбор урожая… – Москва-то далече отсюда, – словно угадав мои мысли, добавила она, покусывая зеленый прутик.

Я в самом деле подумал в этот момент о Москве, о муравейниках многих других городов, об учтенном статистикой роде людском. Пять миллиардов! Всех земля кормит. И есть среди тружеников Земли вот это странное заблудшее существо, вызывающее жалость и уважение.

– Труженица ты, Агафья! – говорю я в продолжение своих мыслей.

Моя собеседница кротко, застенчиво улыбнулась:

– А ведь нельзя без трудов-то. Грешно – без трудов. Да и не выжить…

Агафья просит показать ей часы. Достает из кармана свои с цепочкой и нарисованными на циферблате от руки старославянскими буквами взамен цифр.

– Вот ведь что! На два с половиной часа отстали. По солнцу ставила и ошиблась…

– Эй, где вы там! – кричит Ерофей снизу. – Ужин готов. Спускайтесь!

Вечером у костра Карп Осипович опять предался воспоминаниям, но вдруг встрепенулся:

– В миру-то, слыхали, большие дела начались…

– Да, перестройка, – откликнулся Ерофей и популярно просветил старика насчет мирских дел.

– Нам-то от этого какого-нибудь худа не будет?

– Живите. Никто обижать вас не станет.

– Николай Николаевич-то обещал подсобить, поставить избушку, – отозвалась Агафья…

Нынешняя конура Лыковых для зимы никак не годится.

Прилетавший в эти места до нас Николай Николаевич Савушкин виделся с Лыковыми и обещал: «Поставим избу для охотников. А вы ее обживайте…» Я сказал, что знаю об этом обещании, что его подтвердили в Таштыпе и Абакане. К зиме избушку непременно поставят.

– За милосердие людское будем молиться, – перекрестился старик.

Обсуждались у костерка и другие дела-проблемы. Что делать с козой? Без козла молока она не дает.

– Зарежьте, и делу конец! – сказал Ерофей.

– Так ведь привыкла я, жалко. Весной березовым соком ее поила.