Избранное - Петров Сергей. Страница 12

13 августа 1969

(«Приходит гость из Гатчины»)

Приходит гость из Гатчины,

как приговор от них, —

бобровый, молью траченный

расстрига-воротник.

Метет он бородищею,

язык тяжел, как пест,

и в нем судьба Радищева

и Аввакумов перст.

И доля дуралеева

лелеет, точно мзду,

в себе звезду Рылеева,

Полярную звезду.

Несчастьем одураченный,

но чем-то вечно юн,

ершистый, молью траченный,

страдающий ворчун.

Бредя походкой шаткою,

он с болью — как с собой —

собольей машет шапкою,

как на судьбу рукой.

6 октября 1969

КТО Я?

Я думаю иль кто-то мыслит мной?

Рука с плечом мои? Или рычаг случайный?

Я есмь лишь часть себя иль гость необычайный?

Начало вечности или конец срамной?

Настигнутый умом, я сплошь одни увечья.

Настеган истинами, еле-еле жив.

И, голову в сторонку отложив:

Уж лучше Божья ложь, чем правда человечья.

1969

Я С ЖИЗНЬЮ РЯДОМ

(фуга)

Я с жизнью рядом. Но не вместе с ней?

(А лишь во сне?) Но как тогда? Бок о бок?

Разметаннее иль тесней?

Измучен? Безразличен? Или робок?

Она ль покойница иль сам я гроб

повапленный? (Поваленный колодой?)

Она ли дышит изо всех утроб

(и от нее несет дебелою природой)?

Я с жизнью неподвижною лежу,

но жалости я не подам и вида,

лишь с чьих-то век слезу тяжелую слижу.

Слижу, но слажу ли с тобой, моя обида,

тяжелая и слезная? Слежу

свое остылое, бобылий свой очаг,

и тело длинное тяну подобно кличу

о смерти. Неужель я так зачах,

что всяческие мелочи в очах

(в отчаянных) до боли увеличу?

Я с жизнью рядом, и глаза — в глаза

вонзаются всё злее год от года.

Из худа ни добра нет, ни исхода.

Да и не надо! Вот она, свобода, —

лежать, не разумея ни аза,

как с вековой колодою колода.

Жить — как лежать. Привычнейшая жуть!

И с боку на бок, ну хоть как-нибудь.

О нежить нежная! Соленая русалка

и медленная сонная вода.

Лежится мне ни шатко и ни валко.

(Свобода боли — право, не беда!)

Ты жизнь иль женщина? Я с жизнью рядом.

С такой лобастою [4] , на месте, вплавь...

Не поздно ли идти на дно к наядам?

Соленый всплеск очей? Ты женщина иль Навь?

Поканителиться она не прочь. Молчит.

(Пока не телится и не мычит

и, сбоку будучи, отсутствует сурово,

в фиалку превращенная корова.)

Ты — вывернутый наизнанку миф.

Ты — лежбище ума, одетого наничку.

Ты — чуждая кума. С тобою покумив

какого-то себя (и руки притомив),

я счастье — словно птичку-невеличку

в грудную клетку — запер и гляжу,

как длинно с жизнью рядом я лежу.

Как медленно! То как сама стихия,

то от бессилия зевая жалко,

как Зевс безрогий во весь рот. Ах, Ия!

Фиалка, телка, девка и русалка!

Скажи мне, жизнь моя, тихонько, кто ты.

Хоть на ушко одно словцо шепни!

Зачем молчишь, глядя во все пустоты

(где только камни под ноги да пни)?

Утрата — как отрава мне к рассвету,

и разом выпить, право, просто яд.

Но всякий раз глаза с утра вопрос таят.

Они при мне и вечность простоят,

глаза, которых, может быть, и нету.

С неладой-жизнью пребывая рядом,

я обнимаюсь неуемным взглядом,

как лядвеи огромным, и всем стадом

усталым слягу, голову сложу

под этот взгляд, где брежу и блажу,

где еле брезжу, жалобно и нежно,

где чуть ворочаюсь, брезгливо и небрежно...

Я с жизнью рядом — с Блазнью или с Блажью? —

благословляя силу вражью,

русалочьи — ничейные — глаза,

лежу, не разумея ни аза.

1969

АЗ НОВОГОДНИЙ ЕСМЬ ЕДИН ВО МНОЖЕСТВЕ

Я усумняюсь. Я один. Нет ничего. Семья

вещей, времен, существ мне стала чем-то прочим,

и я на все лады толкаем и порочим,

представ пред лик беды, как судная скамья.

Сидит существования зверинец —

как в клетках — в толстых шкурах бытия,

и одинок я больше, чем мизинец:

авось хоть пальцы-то ему друзья!

А я — один. Я единиц единей.

Во мне ль торчит ничто, как в самой середине?

Я меньше единицы. (Ну и что ж?)

Ни четверти, ни даже половине

не поклонюсь. Любая дробь — как дрожь.

Не тронь меня! Не трогай!! И не трожь!!!

От уверений сделаюсь звериней,

а я пока лишь тем-то и хорош,

что не хулю божественную ложь.

Ужель с чужой столкнулась Суть моя?

Иль всем умом, сумнения несущим —

как иск на суд присяжного жулья, —

воссел над Сущим я (и над Не-Сущим?),

как древний сборщик хлама и тряпья?

И, как старьевщик, мой татарский ум

перебирает сей шурум-бурум?

Перевирает цены и слова,

поправ судьбу, и правду, и права?

Ужели я увяз Концом в Начале?

А что же прежде мне примеры означали

и признаки скупого жития?

Они, как призраки, являлись и молчали

(и все-таки кривлялись и кричали).

И встал собор у века на причале,

как каменная серая ладья.

К нему ветра пространства прибежали,

прибились волны времени к нему

и у его подножия прижали

ветхозаветную глухонемую тьму.

Но если я глаза повыше подниму —

стоит собор, раскрытый, как скрижали,

стоит, с краями не сводя края,

стоит, закон и твердь в себе тая,

стоит, как каменная старая статья.

Я, слава Богу, не забит в колодки

и на скамейке шаткой у решетки —

как на философической кушетке —

сижу под взорами звереющих вещей

и взглядом еле раздвигаю ветки

чугунных и деревьев, и теней.

Как бедный круг с ничтожной серединой,

верчусь на месте. Ночь — не по уму.

И я, как вознесенный перст единый,

указывать не стану никому.

А звери всё торчат, и лезут вон из кожи,

и кажут хари, морды, рыла, рожи

(и кажется, что маски им дороже,

чем когти, зубы и тиски зверья).

И толстокожего чужого бытия

боюсь, хотя бояться мне негоже.

Сижу себе, как нищий на рогоже,

не лезу ни в герои, ни в вельможи,

ни даже в оскудевшие князья.

Сижу на месте, сам себя стреножа

и ночь по самой малости тревожа.

Суди меня чем хочешь, Боже!

Хоть всем собором каменным! И всё же

Сам и Всему и Всякой Сути я —

высокий и бесправный судия.

Иль в ночь под Новый год, дойдя до точки,

опять у года в полой оболочке

возник — слепым зародышем в яйце,

началом в самом крохотном конце,

с личиной беспричинной на лице,

с похабной размалеванною харей,

и вновь свое справляю Рождество,

как сам себе чужое существо

средь приотворенных, как двери, тварей?

Иль ум пестрее дикаря раскрашен

и хищницам-вещам, как мертвый идол, страшен?

Иль сам он, шут, широко ошарашен,

что липнет муть — тяп-ляп — галиматья,

что не могу и рук-то вымыть я?

Нет, иноков вселенских одиноче,

келейных схимников и просто бобылей,

столбом я стал средь новогодней ночи,

как столп отшельничий и чей-то прочий,

который носа гулькина короче.

А мимо, будто стадо костылей, —

слепые толпы дней и вечеров увечных,

поискалеченных зубами западней.

И не хочу я у Очей у Вечных

узнать суть дела. Бог с ней! Им видней:

они меня темнее и умней.

А где мне ведать, что умно, что глупо?

Я, словно столб без фонаря, возрос.

А рядом, погрузясь в объятия тулупа,

стоит, как сторож, вековой мороз.

Дороги, реки, сёла, города

метет его седая борода.

Бежит зима в веселой русской шубке,

и шутки скалят крохотные зубки,

и полночь тащит полное ведро...

Я верую в приметы, как в добро,

и вот вылупливаюсь из скорлупки,

как бедное и твердое ядро.

И глаз проклюнулся — сей вездесущий хлюст.

Но как помочь тебе, комочек пуха?

Принять оковы ока, путы уха

и паузу еще безусых уст?

Как научить тебя, молокососа,

узнать заранее премудрость старика —

все козни кожи, все доносы носа,

и казни костные, и язвы языка?

Царапаясь на волю в голове,

как коготки, коснулись пальцы пленок,

и вот, предчувствуя предсмертный взгляд в плеве,

рука моя желтеет, как цыпленок,

в огромном черном рукаве.

А через час она уже старуха

и знает, что такое глум и глузд.

Идут дозоры взора, слуги слуха.

Подпольный воздух стал и чист, и пуст,

в нем вольный свист разбойничьего лиха.

Ты не разруха, мать-неразбериха,

ты повитуха-бобылиха,

и развязались узы уст.

Мели что хочешь, маленький Емеля!

Любая истина верна.

Любая мельница — лишь пустомеля,

а правда — в муке зрелого зерна.

Вращайся, дума, бедный жадный жернов!

Прощайся с нею, горькая мука!

Есть печи, пекари и есть в рядах обжорных

оборванные нищие века.

И я хожу, голодный голодранец,

отведать там горяченькой беды

и в отставной пихаю ранец

остатки скудные еды.

Наелся — как навоевался,

хлебнул — как бы рубнул сплеча,

по горло я нагоревался,

из мысли по пояс торча,

истошней истины крича,

как под кнутом у палача.

Иль проще? Запросило тело

себя тайком, как калача,

а баба-память налетела,

как оплеуха, сгоряча.

И с окаянной оплеухой,

с клеймом иль с влепленным блином

я шел, обвисший, лопоухий,

старинным, длинным-длинным днем,

как древним городом, и в нем

на грязной площади базарной

в великой злобе светозарной

зверел и медленно редел

зверинец и вещей, и дел.

Так, видно, было, есть и будет. А сегодня

собрался на скамье я ночью новогодней

и сжался всем собором от беды,

от неуемной темноты исподней,

от неразумной жалости Господней,

мороза бесприютного безродней...

Но я запрягся сам в себя и еду

(еще болят во мне копыт следы!),

на месте езжу я по собственному следу.

Я не один. Я разный. Я из правды и вранья.

Я вече вещее и суд извечный воронья,

воронка и сосуд, пчела, и мед, и ячея,

конь и дуга, хомут и омут, вожжи и шлея,

разинутый мой рот грозит, как смертью полынья.

А сбоку рынок я, где праздничная толчея.

Нет, я не одинок: еще дружу с Авосем я,

и усумняются во мне, вкусив всего, семь Я.

Лобаста — русалка