Дядюшка Наполеон - Пезешк-зод Ирадж. Страница 15

– А раз так, то за сегодняшний вечер не переживай. Ага договорился с Сеид-Абулькасемом, что, ежели твой отец придет на роузэ, тот не позволит ему и слова сказать.

Я понял, что Маш-Касем полностью признал во мне серьезного сторонника мирного урегулирования конфликта – он говорил со мной совершенно откровенно.

– И ты, милок, тоже постарайся сделать как-нибудь так, чтобы твой отец много-то не разговаривал.

В этот момент в саду показался Пури. Маш-Касем вполголоса пробормотал:

– Вот ведь беда, милок! Господин Пури пожаловал. Сейчас пойдет, лошадиная морда, и донесет аге, что мы тут с тобой разговоры разговариваем. Беги-ка, голубчик, к себе!

Мать спешно разослала гонцов по домам наших родственников, чтобы предупредить их, что из-за неудачного стечения обстоятельств прием гостей у нас сегодня отменяется. Родичи, к тому времени успевшие получить от дядюшки приглашение на роузэ, конечно же, сами догадались, что вечеринка не состоится, и поэтому не слишком удивились.

Едва село солнце, как началось организованное дядюшкой траурное собрание. Дядюшка, одетый в черную абу, восседал на подушке поближе к собственному дому. Для женщин разостлали ковры по другую сторону увитой шиповником беседки. Когда отец направился принять участие в роузэ, меня охватили противоречивые чувства. С одной стороны, меня беспокоили последствия его встречи с., дядюшкой, а с другой – я со сладостным томлением «предвкушал момент, когда снова увижу Лейли.

Дядюшка, встречая каждого вновь прибывшего, подымался навстречу, но когда к собравшимся приблизился отец, дядюшка не шелохнулся и сделал вид, что не видит его. На роузэ прибыли почти все наши родственники, жившие неподалеку. Странным казалось лишь отсутствие Азиз ос-Салтане и ее мужа.

Отец сел рядом с Асадолла-мирзой, который устроился по соседству с женской половиной общества. Я, боясь дядюшки, не осмелился сесть отдельно от отца. Отец сразу же попытался завязать разговор с Асадолла-мирзой о событиях вчерашней ночи, но тот уже перебрасывался шуточками с одной из женщин, отделенной от него изгородью из шиповника. В конце концов отцу удалось прервать веселую беседу Асадолла-мирзы, и, как раз в тот момент, когда какой-то проповедник начал повествование о трагической кончине святого, отец сказал:,

– Ох жалко, вас вчера здесь не было! Тут у нас такие события развернулись…

Я невольно взглянул в сторону дядюшки Наполеона. Он напряженно следил за движениями губ моего отца, и в лице его я прочитал глубокое беспокойство. Дядюшка повернул голову и со значением посмотрел на Сеид-Абулькасема. Тот громко призвал к порядку моего отца и Асадолла-мирзу:

– Господа! У нас траурное собрание. Извольте слушать внимательно!

Отец еще несколько раз пытался продолжить свой рассказ, но Сеид-Абулькасем неизменно прерывал его.

С последней проповедью выступал сам Сеид-Абулькасем. Начав говорить, он ни на секунду не спускал глаз с моего отца, и как только видел, что тот собирается открыть рот, немедленно скороговоркой повторял страшную историю мученичества святого, неизменно вызывавшую новую волну громких женских причитаний. Отец каждый раз бросал на него злобные взгляды.

Проповедь Сеид-Абулькасема длилась почти полчаса. Говорить старику становилось все труднее. Наконец он на несколько секунд замолчал, чтобы перевести дыхание. Отец, давно поджидавший этого момента, довольно громко – так, что его услышали многие, – сказал:

– А вчера у нас здесь преинтереснейшая история приключилась…

Дядюшка подошел к сидевшему на стуле Сеид-Абулькасему, и тот вдруг подскочил, будто ему ткнули шилом в зад, подал знак десятку плакальщиков, в ожидании своей очереди уже снявших рубахи, и, затянув из последних сил траурную песню – плач, начал бить себя в грудь:

– О безвинно убиенный!.. О безвинно убиенный!..

Дядюшка, подпевая ему, одной рукой тоже бил себя в грудь, а другой – ободряюще махал плакальщикам.

Плакальщики, исступленно колотя себя в грудь, дружно подхватили траурную песню. Собравшиеся с некоторым удивлением – обычно на роузэ не принято бить себя в грудь – переглянулись, но, увидев, что дядюшка стоит, выпрямившись во весь рост, один за другим поднялись с подушек и тоже принялись колотить себя в грудь.

Только отец не сдвинулся с места.

В этот момент Сеид-Абулькасем – не знаю уж, по собственной ли инициативе или по знаку дядюшки – подошел к отцу и закричал:

– Если вы, сударь, не разделяете общей скорби… Если исповедуете другую веру… Если вы враг правоверных… Идите лучше к себе домой, избавьте нас от вашего общества! Идите к себе и молитесь своему богу!..

Отец был разъярен. Однако, почувствовав враждебные взгляды плакальщиков, он все же встал и, колотя себя в грудь, медленно побрел прочь. Войдя в дом, он так хлопнул дверью, что слышно было даже здесь, в саду.

И тем не менее, я вздохнул с облегчением, потому что на этот раз все обошлось достаточно спокойно. Плакальщики сделали несколько кругов по саду и вышли на улицу, а гости снова уселись на свои места.

Проповедники уже ушли. В саду остался только вконец измученный Сеид-Абулькасем. Он мелкими глотками пил сэканджебин [11] и утирал платком пот со лба.

Дядюшка по-прежнему пребывал в беспокойстве. Я догадывался, что он тревожится, как бы не вернулся отец. Но я прекрасно знал отца и понимал, что сейчас он в таком состоянии, что ни за что не вернется.

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

В саду возле дядюшкиного дома осталось совсем немного гостей – ближайшие родственники. Женщины уже подсели к мужчинам, все, казалось, давно забыли, по какому поводу собрались, распивали чай и шербет, ели сладости и весело болтали. И как раз в тот момент, когда Фаррохлега-ханум начала расспрашивать, почему не пришли на роузэ Азиз ос-Салтане, ее муж и Гамар, и уже явно готовилась предложить собственное объяснение, с ближайшей к саду крыши раздались вопли о помощи. Кричал какой-то мужчина:

– Помогите!.. Спасите, люди добрые!.. Спасите! На помощь!

Мы оглянулись. По крыше, как безумный, бегал мужчина в белой рубахе и подштанниках.

От изумления все притихли. Дядя Полковник первым нарушил молчание:

– Никак Дустали-хан!.. Вроде бы он самый.

Яркий свет керосиновых ламп бил нам в глаза и мешал толком разглядеть кричавшего. Все вскочили с ковров и бросились на крик.

Да, это был Дустали-хан, муж Азиз ос-Салтане. Его дом вплотную примыкал кистене, огораживающей сад. В воплях Дустали-хана слышались неподдельный ужас и отчаяние. То и дело он вскрикивал:

– На помощь!.. Спасите!.. Дядюшка Наполеон громко спросил:

– Что случилось, Дустали? Тот ответил:

– Господом богом вас заклинаю… Скорее принесите лестницу! Спасите меня!

– Да зачем тебе лестница? Слезай, как забрался.

– Не могу… Спасите, ага!.. Лестницу, скорее… Потом все объясню.

В его голосе звучала такая мольба, что никто и не подумал возразить. Дядюшка крикнул:

– Касем! Лестницу!

Его приказ был излишним, поскольку Маш-Касем уже бежал с лестницей через сад.

Мы не отрывали глаз от Дустали-хана, метавшегося по крыше, как полночный призрак. Маш-Касем приставил лестницу к стене и помог Дустали-хану спуститься.

Через несколько секунд Дустали-хан ступил на землю и без чувств упал в объятия Маш-Касема. Его почти волоком оттащили от стены и осторожно опустили на ковер. Все столпились вокруг и оживленно обсуждали происшествие, строя различные догадки и предположения.

Дядюшка Наполеон тихонько похлопывал Дустали-хана по щекам и повторял один и тот же вопрос:

– Что случилось? Что случилось?

Волосы у Дустали-хана были всклокочены, белая рубаха и подштанники – вымазаны в грязи. Он лежал недвижимо, лишь губы его слегка подрагивали.

Растиравший ему ноги, Маш-Касем сказал:

– Вроде как змея его куда-то укусила.

Дядюшка метнул в него сердитый взгляд: