Пандора в Конго - Пиньоль Альберт Санчес. Страница 5

Это была вторая жертва, сомнений быть не могло. Иными словами: покойный был третьим и последним звеном на пути между мной и Флагом. Среди присутствовавших на церемонии, в первом ряду, стоял человек, чья шевелюра выделялась снежной белизной.

На фотографиях на оборотной стороне обложки невозможно было разглядеть, что красный нос писателя избороздили тончайшие фиолетовые ниточки вен. Нельзя было также предположить, что он хромал на правую ногу. Но передо мной стоял именно он. Вне всякого сомнения, это был доктор Лютер Флаг. Он пришел на похороны своего негра. Надсмотрщика над неграми, если выразиться точнее.

Мне вдруг вспомнились его сценарии – вернее, примечания и комментарии. И должен признаться, что комментарии к «Пандоре в Конго» были исключительно любезными. В других случаях доктор Флаг доходил до того, что называл своего негра литературной проказой, убийцей прилагательных или безграмотным цыганом. Я подумал также, что писатель не ведал того, что негр, которому адресовались язвительные замечания последних сценариев, сейчас стоял от него в двух шагах. Мне не доводилось раньше лично встречаться с Лютером Флагом, но у меня не возникало сомнения в том, что его шансы войти в историю в качестве Авраама Линкольна литературных негров были равны нулю.

Я дождался конца церемонии и, когда люди стали расходиться, направился ему навстречу. В его взгляде с самого начала сквозило пренебрежение. Я протянул ему руку. Его руки лежали на белом набалдашнике трости, и никакого желания ответить на мой жест он не проявил. Старик просто разглядывал мои пальцы, прикидывая шансы получить при этом контакте какое-нибудь кожное заболевание. Чтобы замаскировать свои подозрения, доктор Флаг обратился ко мне мягким тоном; он говорил так, словно нас разделяло огромное расстояние:

– Я имею честь быть с вами знакомым, юноша?

– Наше знакомство опосредованно, доктор, – сказал я весело. – Я негр негра, который работал негром вашего негра.

Это была страшная ошибка. Флагу не пришло в голову, что у нас были общие интересы и что я изъявлял таким способом желание заменить павших в бою. Люди вокруг нас еще не разошлись. Флаг, наверное, подумал, что они могли меня услышать и что я, таким образом, покушался на его честь. А может быть, он обладал вспыльчивым характером. Вероятно, он даже не знал о том промысле, который породило его творчество, и последним звеном которого являлась моя скромная личность. Но, как бы то ни было, он замер, полуоткрыв рот. Его огромный второй подбородок надулся, словно клюв пеликана, которому только что удалось заглотить целого тунца. Щеки стали оранжевыми, а нос еще сильнее покраснел. И когда на его лице забурлил гнев, точно в лабораторной колбе, когда краски стали так угрожающе яркими, будто череп Флага в любую секунду мог разлететься вдребезги, из его рта изверглись слова:

– Я с вами не знаком и не имею ни малейшего намерения знакомиться. Будь я лет на двадцать моложе, я бы вызвал вас на дуэль и сразился бы с вами на саблях!

Доктор замахнулся на меня своей тростью из черного дерева, желая раскроить мне череп. Предвосхищая удар, я инстинктивно схватил трость за противоположный конец. Старик Флаг на мгновение забыл о своей благородной задаче уничтожить меня. Мы стали бороться за обладание тростью: каждый тянул за свой конец, словно двое мальчишек, перетягивающих канат. Все это сопровождалось глупейшим препирательством.

– Оставьте мою трость в покое! – настаивал он. – Не трогайте ее!

– Но вы же сами на меня замахнулись! – пытался вразумить его я.

– Прочь с моих глаз! Вы арабский шантажист! Фарисейский ворон! Бескрылый жук! Отпустите мою трость!

Поистине удручающая сцена. Однако эти оскорбления снесли шлюзы моего терпения. Я был архитектором на жаловании последнего трубочиста. И причиной моей нищеты был Флаг. Он прятался за стеной своего имени, созданного трудом бесчисленных литературных негров, таких же безымянных и плохо оплачиваемых, как я. И теперь этот апостол литературной помойки позволял себе обрушивать на меня обвинения, каким не подвергались даже Сионские мудрецы. Я изо всех сил дернул на себя трость и ответил ему:

– А вы – старый жмот, ничтожный паук, пьющий чужую кровь, и обманщик из обманщиков!

– Как вы смеете оскорблять меня! – завопил он, потянув трость на себя. – Мои произведения вдохновили двадцать пять выпусков британских военных академий!

– Может быть, именно поэтому зулусы расправились с английскими войсками под Изанзлваной! А суданцы – в Хартуме! А буры – в Южной Африке! Теперь мне понятны причины наших поражений в колониях!

– Отпустите мою трость! Мне ее подарил лично император Мономотапы! Прочь отсюда, беспринципный наемник!

– Это я-то – беспринципный наемник? Тогда вы – посол от литературы дурного вкуса! И сутенер от словесности! Заберите свою трость! Мне она ни к чему!

Я просто разжал пальцы. Но от накопленного в стычке напряжения Флаг шлепнулся задницей на землю и покатился кувырком. Он замер пузом кверху, точно огромная черепаха. Подобные усилия в его возрасте не проходят даром, он лежал, открывая рот, словно рыба, вынутая из воды. Помощь подоспела незамедлительно. Услышав наше препирательство, присутствовавшие на церемонии, которые стали было расходиться, снова собрались, чтобы не пропустить подробностей стычки. Один из почитателей поддерживал Флага под локоть, пытаясь помочь ему подняться; какая-то женщина, присев на корточки рядом с ним, вытирала ему лоб платком. Не стоит и говорить, что присутствующие заняли сторону моего противника.

Толпа осыпала меня проклятиями, словно я был осужденным на казнь, который поднимается на эшафот. Я почувствовал себя не в своей тарелке, потому что был очень молод, а молодость – это состояние души, которое очень чувствительно к несправедливости. Что мне оставалось делать? Меня все ненавидели, и никакие оправдания не смогли бы изменить положение к лучшему. Мои щеки пылали жаром духовки, а уши наверняка были краснее перцев. Я разгладил брюки ладонями со всем достоинством, на какое был способен, подобрал шляпу и удалился.

Шестьдесят лет спустя меня разбирает смех: Флаг, кладбище и вся эта сцена, похожая на оперетту. Однако в те минуты, когда я шагал по кладбищенскому газону, мне было невесело. Я был подобен котлу, в котором кипело все негодование человечества. Неожиданно, когда я сделал не более двадцати шагов, какой-то голос сказал:

– Извините. Мне кажется, вы забыли это.

Прежде я не обратил внимания на этого человека: его бесконечно пресная внешность ничем не выделялась в толпе. Незнакомец был одет элегантно и скромно; его лысина казалась врожденной – полное отсутствие растительности делало череп совершенным, он был как луна во время полнолуния. Черты лица, тонко прочерченные, напоминали портрет молодого Ницше. Больше ничего примечательного в его личности не было. Только тоненькая ниточка усов, не шире, чем бакенбард франта.

Должно быть, он шел за мной, потому что протягивал мне пачку листов, перевязанных бечевкой. Я уже совершенно забыл о том, что этот несчастный день начался по вине доктора Флага. Я машинально и рассеянно протянул руку, потому что книга меня больше совершенно не интересовала. Незнакомец улыбнулся:

– Вы когда-нибудь ездили на автомобиле? Я могу подвезти вас, куда хотите.

Нет, я еще ни разу в жизни не ездил в механическом экипаже. А все переживания того дня делали меня восприимчивым к любым проявлениям дружеских чувств, даже самым неожиданным. Я был из тех людей, кого проявления враждебности надолго лишают дара речи, и поэтому сел на сиденье рядом с водителем, по-прежнему не в силах раскрыть рот. В горле у меня пересохло. Незнакомец вынул небольшую фляжку с виски из бардачка автомобиля. Я сделал из нее глоток.

И рассказал ему обо всем. О моих взаимоотношениях с Франком Струбом. О дурацких историях, которые я писал. О невыносимой эксплуатации, которой подвергался. О целой серии нелепостей, венцом которой я являлся. С каждым новым глотком я начинал новую тему. Однако, когда весь пар из-под крышки вышел, я немного успокоился. Что делал я здесь, в этом автомобиле, рассказывая о своей жизни совершенно незнакомому человеку?