Черные колокола - Авдеенко Александр Остапович. Страница 10

— Пошел к черту со своим футболом! Судьба Венгрии на волоске, а он… Не понимаю, почему я дружу с таким животным?

Ласло опять рассмеялся.

— Подняв даже в справедливом гневе руку на своего ближнего, сначала почеши у себя за ухом, подтяни штаны, выругайся мысленно и улыбнись вслух. Вот так!

— Философия домашних шавок, лижущих своим хозяевам руки.

— Нет, профессор, это философия людей, на шкуре которых начертано: смирись, гордая тварь! Великие мудрецы еще несколько веков назад изрекли: «Для того чтобы человек научился говорить, ему потребовалось два года жизни. А для того чтобы он научился молчать, ему не хватило и семидесяти лет». Резюме: много рычишь, Дьюла, это не принесет тебе дивидендов.

Шандор вышел из комнаты дочери с двумя чемоданами. Отнес их в прихожую. Проходя через «Колизей», обратно к Жужанне, бросил в сторону сына:

— Профессор тоже не научился молчать. Все рычит. Но только из-под глухой подворотни.

Киш проводил старого Хорвата глазами, перевел беспокойно-вопрошающий взгляд на друга.

— Как прикажешь понимать этот ребус?

— Диспут тут у нас был.

— На тему?

— Культ личности и долг коммуниста.

— Гм!.. Многозначительно, но туманно.

— Ничего нового. Я высказал ему лишь то, с чем выступал в последние дни на собраниях в клубе Петефи.

— Ну, а он?

— Чуть не бросился врукопашную.

— Отец и сын!.. Трагедия из современной жизни Венгрии. Сенсационное представление.

Несмотря на свой малый рост, Киш обладал сильным, хорошо поставленным голосом. Он повышал его где надо, понижал, заставлял звенеть металлом, в общем, умело пользовался испытанными приемами опытного оратора и рассказчика. И смеялся он звучно, раскатисто, без оглядки. Не думал о тех, кому не нравится его смех. И правду-матку резал всегда так, что завоевал себе славу правдолюба.

Киш повел своим аккуратным кукольным носом налево и направо, потянул воздух.

— Пахнет паленым. Где-то волку хвост накрутили. Где? Кто?

Дьюла кивнул на камин.

— Я сжигал сочинения, предназначенные для самого себя.

— Почему? Что случилось? — Киш всерьез встревожился.

— Сюда скоро явятся агенты АВХ и арестуют Дьюлу Хорвата.

Киш так был потрясен, что потерял дар речи. Не сразу он обрел ее. Заикаясь, спросил:

— Тебя?.. Почему? За что?..

— Не знаю. Наверно, за то, что я венгр.

— Нет, больше я не буду молчать. Хватит! Прощай, молчальник Киш! Все сегодня понял.

Киш коротенькой рукой распахнул окно, за которым все еще была слышна траурная музыка.

— Четырнадцатого марта тысяча восемьсот сорок восьмого года Шандор Петефи вот так же стоял у окна кафе «Пилвакс» и, глядя на Будапешт, думал свою великую думу: «Чего хочет венгерская нация?» Венгерская нация захотела революцию. А сегодня венгерская нация требует, чтобы внеочередной экстренный пленум ЦК исключил из своего состава всех ракошистов, прежде всего Герэ… Венгерская нация хочет видеть молодых деятелей клуба Петефи в старых стенах нашего парламента, в министерских кабинетах. Венгерская нация хочет вручить руль государственной машины в руки Имре Надя.

— Гениально! Гениально потому, что просто, как дважды два четыре.

Дьюла достал из кармана записную книжку, карандаш, посмотрел на Киша.

— Чего хочет венгерская нация? Диктуй! Пункт первый.

— Зачем все это?

— Выпустишь листовку, распространишь по всему Будапешту, поднимешь молодежь и во главе ее бурных колонн освободишь меня из тюрьмы. — Дьюла сдобрил свои вполне серьезные слова веселым смехом. — Ну, Лаци, выдвигайся в герои.

— У Петефи был боевой штаб. А у нас?

— У нас есть рычаги, способные привести в действие миллионы людей.

— Рычаги? Какие? Интересно! Где они? Дай хоть посмотреть на них.

— Я с тобой серьезно, Лаци. Читал сегодняшнюю «Иродалми Уйшаг»? — Он взял с каминной доски газету, бросил ее на колени радиотехнику. — Вот они, рычаги!

— Дьюла Хорват. Стихи. «Расцвети из нашей крови, расцвети наконец, революция!» Хорошо! — Киш свернул газету, положил ее в карман. — Надеюсь, не возражаешь? Храню все, достойное внимания ее величества истории. Когда-нибудь напишу воспоминания. Процитирую твои гневные строки. Кстати, в моем архиве есть один любопытный документ — двухподвальная статья, напечатанная однажды в «Сабад неп». Знаменитая показуха, как говорят русские. Вся Венгрия о ней трубила и, к сожалению, смеялась. Напомню ее содержание. Из большой поездки по СССР вернулась в Венгрию делегация крестьян-единоличников. Самое бойкое перо «Сабад неп» настрочило от имени делегатов отчет. Рядом с верными данными была «красивая святая ложь», так любимая Ракоши. Вот только один ее сорт. Наших крестьян принимали колхозники Воронежской области. Показывали свое хозяйство, а потом угощали завтраком. Корреспондент, ревностный служитель культа личности, на все лады расписал, что было подано гостям: «Черная и красная икра. Колбасы, домашние и магазинные. Водка и коньяк. Вино и пиво. Браги и боржом. Шампанское и молоко. Квас шипучий и газированная вода. Гуси, утки, куры на любителя: вареные, жареные, запеченные в тесте и томленные на вертеле. Грибы. Баранина и индейка. Малосольная теша и свежая паровая осетрина». В общем, не стол колхозника, а расчудесная скатерть-самобранка. Но и этого корреспонденту показалось мало. Он свидетельствует, ссылаясь на безыменных делегатов, что для колхозников СССР подобный чудо-стол обыкновенное явление. Они каждый день так обильно завтракают… Бедные колхозники, как они спасаются от заворота кишок?.. Мы не только смеялись, читая статью «Сабад неп». К чему приводил такой «святой» обман? Тысячи венгров, приезжая в СССР и сталкиваясь с действительной жизнью советских колхозников, начинали понимать, что аппарат Ракоши занимался бесстыдным очковтирательством, и переставали верить и этому аппарату и самому Ракоши.

Дьюла Хорват с интересом вглядывался в своего обычно не очень откровенного друга.

— Удивительно!

— Что тебе удивительно?

— Не ожидал от тебя, тихони, столь страстной обвинительной речи.

— Ты, брат, копни меня поглубже — такое увидишь!..

— Ловлю на слове! Скажи, Лаци, почему ты именно сегодня стал так разговорчив? Почему вдруг вспомнил и эту статью в «Сабад неп» и кое-что другое, о чем раньше упорно умалчивал?

— Все еще не догадываешься?

— Догадываюсь, но, видно, не обо всем. Пояснишь сам или мне гадать вслух?

— Поясню! — Ласло Киш покосился на дверь, ведущую на половину старого Хорвата, чуть понизил голос: — В первые годы, когда я вернулся из русского плена, я молчал, обдуманно, по плану, составленному еще там, в лагере военнопленных. Даже тебе, самому близкому своему другу, не доверял ни своих затаенных мыслей, ни наблюдений. Дружил с тобой и присматривался, изучал. Ты радовал меня своей эволюцией. А когда ты стал активным деятелем кружка Петефи, когда загремели в Будапеште твои речи, твои стихи, я был просто на седьмом небе. Обрел единомышленника!.. Но и в ту пору я еще выжидал. Да, не скрою, не вполне верил в длительность твоего ожесточения. И только сегодня решил открыться и быть с тобой рядом всегда, готовить условия для расцвета твоей… нашей революции.

Ласло Киш умолк, ждал вопроса. Но его не последовало. Дьюла побоялся дальше и глубже разрабатывать душевные тайники своего друга. На какое-то мгновение его осенило, и он почувствовал стыд и страх. Как отвратительно он говорит о том, что когда-то было для него святым, неприкосновенным! Как быстро пробежал гигантское расстояние от первой дискуссии в клубе Петефи до «революции в народной Венгрии»!

Озарение прошло, голова снова наполнилась совсем не страшными, привычными мыслями, бесследно улетучились и страх и стыд, и Дьюла сказал:

— Посеешь ветер — пожнешь бурю!

Ласло признательным взглядом, крепким клятвенным пожатием руки ответил на высокое доверие друга.

После такого сближения Дьюле уже было легко и просто открыть Кишу свою тайну.

Звонок в передней заставил обоих вздрогнуть. Ждали его каждое мгновение и все-таки были застигнуты врасплох.