Перст указующий - Пирс Йен. Страница 115

Ответ де Моледи на мой с ним разговор воспоследовал, однако, много скорее и был более резким, чем я мог ожидать. На следующий же вечер в мои дом явился посыльный мистера Беннета с письмом, где сообщалось, что этот государственный муж незамедлительно требует меня к себе.

С нашей предыдущей встречи его положение при дворе стократно улучшилось, и он желал, чтобы все знали, какую власть ему дает титул государственного секретаря по делам Юга. Даже теперь еще опасно сравнивать кого-либо с Кромвелем в пользу последнего, но в великом злодее была простота, тем более внушительная, что была совершенно безыскусной и непритворной. Ибо Кромвель был поистине великим человеком, величайшим, какого знала эта страна. Ясность его ума, его сила и уверенность были таковы, что, родившись человеком благородного сословия, он построил себе королевство, будь он королевского рода, он создал бы себе империю. Три ненавидящих его народа он склонил к совершенному повиновению и правил, опираясь на армию, жаждавшую его гибели, и внушал страх по всему Континенту и за его пределами. Страну он держал за горло и все же не гнушался сам приветствовать посетителя и своими руками налить ему вина. Ему не было нужды в показном великолепии, ибо никто не усомнился бы в его власти. Я однажды сказал об этом лорду Кларендону, и он согласился с моим мнением.

У мистера Беннета не было ни внутренней силы, ни дарований Кромвеля, а вся его значимость не стоила бы и мизинца на руке Протектора. И все же с какой помпезностью держал он себя! Анфилада приемных возросла до поистине испанских пропорций, а раболепие слуг не знало меры, так что человеку простому трудно было подавить чувство некоторого отвращения. Не менее четверти часа занял у меня путь от входа в его покои до самой его милости, к королю Людовику во всем его нынешнем великолепии, думаю, приблизиться проще, чем было тогда к мистеру Беннету.

И все – показное, ибо в беседе он был столь же англичанин, сколь испанцем был в манерах. И действительно, его прямота граничила с грубостью, и все время разговора он продержал меня на ногах.

– Что, по-вашему, вы себе позволяете, доктор Уоллис? – крикнул он размахивая у меня перед носом листом бумаги, но держа о так далеко, что я не мог ничего разобрать. – Вы лишились рассудка и не подчиняетесь прямым моим приказаниям?

Я сказал ему, что не понимаю его вопроса.

– Я получил послание в самых крепких выражениях, – ответил он, тяжело дыша, дабы я одновременно мог и слышать, и видеть его гнев, – от крайне возмущенного испанского посланника. Правда, что вы вчера вечером имели наглость прочесть ему нотацию о мире во всех христианских государствах и о том, как следует вести внешнюю политику его страны?

– Разумеется, нет, – ответил я.

Такой поворот событий стал для меня полнейшей неожиданностью, и все же любопытство превозмогло тревогу при виде гнева, какой обрушил на меня мой патрон. Я достаточно хорошо знал мистера Беннета, чтобы понимать, что он выходит из себя крайне редко, ибо он твердо веровал в то, что подобные проявления недостойны джентльмена. Он не прибегал к ложным приступам ярости, дабы внушить благоговейный страх тем, кого удостаивал своими милостями, и я пришел к выводу, что тогда он был совершенно искренен и действительно разгневан. Это, разумеется, делало мое положение тем более опасным, так как я не мог позволить себе лишиться его покровительства. Но наша беседа становилась все интереснее, ибо я не мог понять причин его ярости.

– Как тогда вы объясните нанесенное ему оскорбление? – продолжал он.

– Я поистине не ведаю, в чем заключается это оскорбление. Вчера вечером я имел беседу – и, как мне казалось, весьма приятную – с сеньором де Моледи, и расстались мы с заверениями во взаимном почтении. Может статься, я разгневал его отказом от крупной взятки? Мне показалось, я отклонил предложение с большим тактом. Могу я узнать, в чем заключается жалоба?

– Он говорит, что вы все равно что обвинили его в подстрекательстве к заговору с целью убийства короля. Это правда?

– Нет, неправда. Я не только не упоминал ни о чем подобном, помыслить даже о сем не смел бы.

– Так что, по-вашему, вы сказали?

– Я сказал ему только, что существует твердое убеждение, дескать, его страна не желает Англии добра. Это было одно незначительное замечание в беседе.

– Но оно было брошено походя, – сказал мистер Беннет. – Вы ничего не делаете необдуманно. Теперь я желаю знать почему. Ваши доклады мне за последние полгода были настолько полны недоговорок и экивоков, что начали меня утомлять. Теперь я приказываю вам, изложить мне правду как она есть. И предупреждаю вас, что буду крайне недоволен, если вы не будете совершенно со мной откровенны.

Перед лицом подобного ультиматума я не мог поступить иначе. И это стало величайшей моей ошибкой. Я не виню мистера Беннета, я виню себя в слабости и знаю, что кара, постигшая меня за эту ошибку, стала бременем столь сокрушительным, что я и по сей день терзаюсь под его тяжестью. Я удостоился произойти из семьи, наделенной выносливостью и долголетием со стороны обоих моих родителей, и живу в полном уповании на то, что мне отпущено еще немало лет на этом свете. Сколько раз с того дня когда я молился о том, чтобы это благословение обошло меня, столь велико мое раскаяние.

Я рассказал мистеру Беннету о моих подозрениях. Полностью и, думается мне теперь, в больших подробностях, чем следовало бы. Я доложил о Марко да Кола и нитях подозрений, тянувшихся к нему. Я сказал ему, что, по моему мнению, итальянец сейчас на пути в нашу страну, если уже в нее не приплыл. И сообщил о том что, на мой взгляд, он намеревался совершить по прибытии.

Беннет слушал мой рассказ сперва нетерпеливо и раздраженно, но по ходу его все более мрачнел лицом. И когда я закончил, он встал и несколько долгих минут глядел в окно небольшого кабинета, где по обыкновению вел дела.

Наконец он повернулся ко мне, и по его лицу я прочел, что его гнев остыл. Однако это не избавило меня от дальнейшего порицания.

– Ваше усердие на службе его величества весьма похвально, – сказал он. – Я нисколько не сомневаюсь, что вы действовали из наилучших побуждений, и что заботой вашей была всецело безопасность государства. Вы превосходный слуга отечества.

– Благодарю вас.

– Но в этом деле вы совершили серьезную ошибку. Вам, верно, известно, что в дипломатии все на деле обстоит иначе, чем кажется, и то, что может представляться здравым смыслом, является его противоположностью. Мы не можем воевать. С кем нам сражаться? С испанцами? С французами? С голландцами? Со всеми разом или в союзе? И чем нам оплачивать армию? Крох, каких выделяет Парламент, едва хватает на кров для короля. Уверен, вам известно, что я неравнодушен к испанцам, а французов почитаю величайшими нашими врагами. Пусть так, я не стану противостоять союзу с ними, равно как не стану и поддерживать пакт против них. В ближайшие годы мы должны держаться деликатного курса между двумя этими скалами. И не допускать ничего, что толкнуло бы короля в объятия той или другой стороны.

– Но вам также известно, сударь, – сказал я, – что агенты Испании привольно расплодились в нашей стране и пригоршнями разбрасывают золото, покупая себе сторонников.

– Разумеется, они здесь. Равно как французы и голландцы. И что с того! Пока все они тратят с равным воодушевлением и никто не одерживает верх, никакого вреда в том нет. Ваши соображения сами по себе – прошу вас, не подумайте ничего дурного, – особого урона не нанесут. Но если ваши подозрения станут широко известны, положение французов сильно упрочится. У молодого Людовика глубокие сундуки. Его величество и так испытывает большой соблазн склониться на его сторону, пусть даже это станет большим несчастьем для страны. Наша обязанность – предпринять все, чтобы ничто не нарушило равновесия, созданного теми, кто думает лишь о благе государства. Теперь скажите, известно ли кому-нибудь еще о ваших подозрениях?

– Никому, – сказал я. – Я единственный, кто знает все от начала и до конца. Мои слуга Мэтью, без сомнения, имеет какое-то представление, ибо он смышленый мальчик, но и он не знает всего.