Сон Сципиона - Пирс Йен. Страница 14

Кроме того, для шестнадцатилетнего мальчика и это было немалым достижением, а величайшее дарование Чеккани как прелата и политика заключалось в умении распознавать таланты и использовать их в собственных целях. Оливье был слишком застенчив, чтобы преподнести свой подарок на людях (за обедом в зале или воспользовавшись другой подобной возможностью), когда другие смогут увидеть, а возможно, если его старания не заслужат одобрения, стать свидетелями презрения его патрона. И он несколько дней, нерешительно упуская один удобный случай за другим, носил за пазухой туники заветный свиток, аккуратно обвязанный красной ленточкой, которую он украл у белошвейки, и запечатанный воском с оттиском печати, которую вырезал себе на куске дерева.

Ожидать поддержки и одобрения от других мальчиков-служителей не приходилось — у Чеккани их было около двенадцати, они ожесточенно соперничали между собой. Все они знали, что покровительство да повышения выпадут на долю лишь немногих счастливчиков, и старшие, занимавшие верх этой иерархии, прилагали много усилий, чтобы бросить тень на младших и заранее покончить с ними как с соперниками. Оливье инстинктивно понимал, что никто не должен проведать про его подарок, прежде чем он будет преподнесен. Иначе свиток либо украдут, либо изуродуют, стоит кому-нибудь заподозрить о его существовании. Очень небольшое число тайных государственных писем и еще меньшее союзных договоров пап или императоров имели такую важность для христианского мира, как эти его несколько листков для мирка общей спальни этих мальчиков, так как могли перевернуть этот мирок вверх тормашками, разрушить союзы, изменить равновесие власти, одних обречь на изгнание, других осыпать золотом.

Понимал ли это Оливье? Был ли его подарок невинным подношением юного мальчика, снедаемого любовью к знанию и опьяненного смутным ощущением своих способностей? Или же это было его первое подношение богине Молвы, первым ходом в великой игре влияний и возвышений? Возможно, и тем, и другим. Быть может, он знал, что необходимо и то, и другое, что его желания могут обрести удовлетворение, только если он обеспечит себе поддержку людей, подобных Чеккани, и что его подарок был первым шагом к обретению этой поддержки.

Как бы то ни было, он день за днем носил при себе свой свиток, прежде чем обстоятельства вдохнули в него смелость. Он увидел, что Чеккани идет по коридору только что достроенного дворца, настолько величественного, что лишь папский дворец превосходил его размерами и великолепием. Одно обладание им уже обеспечивало Чеккани власть: никто не мог войти в этот дворец — или хотя бы с улицы увидеть его высокие стены и укрепленную башню — и не проникнуться благоговением. С ним был лишь один из его секретарей, и Оливье, понимая, что лучше шанса ему никогда не представится, встал перед кардиналом, затем поклонился и не попятился, чтобы дать ему пройти.

Чеккани остановился с выражением удивления и лице, достаточно двусмысленным, которое в один миг могло смениться гневом или веселой усмешкой.

Оливье еще раз поклонился и сунул руку за пазуху даже не заметив тревоги, скользнувшей по тяжелому властному лицу коренастого прелата. Ведь в том, что чело века его положения сражал наемный убийца, не было ничего необычного, как и в том, что юноши и моложе Оливье прятали за пазухой кинжалы. Как-никак это был папский двор.

— Мой господин, э… — начал Оливье и умолк пол влиянием сомнений, тревог и необоримой застенчивости. На лице Чеккани появились первые признаки гнева; он счел гротескное неизящество подобного обращения оскорблением его особе и положению. Оливье уловил это слишком даже хорошо и понял, что ему остается доля мига, прежде чем его судьбе, а может быть, и всей его жизни будет положен предел.

— Мой господин, мне было милостивейше дозволено жить под твоим кровом и пребывать в твоем присутствии много месяцев, а я ни разу ничем не выразил своей благодарности. И я вот приготовил этот подарок. Он убог и ничтожен, и я лишь надеюсь, что ты не сочтешь его дерзостью. Но если ты прочтешь слова автора, а не дарящего, то, думаю, моя смелость не слишком тебе не угодит.

И он протянул свиток — Чеккани, а не секретарю, что само по себе было дерзостью, — чинно поклонился и чуть ли не погубил все, окончательно струсив и умчавшись по коридору.

Вдогонку ему, прежде чем он свернул за угол, донесся громкий хохот Чеккани и секретаря, чьи напряжение и тревога сразу исчезли. Уши у него горели еще несколько дней. А ночью, когда остальные мальчики услышали про его выходку, он был свирепо избит. Они знали, что больше у них никогда не будет такой возможности, если его прошение встретит милостивый прием.

С той поры, когда люди начали изучать себя, акт дарения приковывал завороженное внимание тех, кто видит в нем одну из самых странных и сложных форм общения — особо, хотя и не исключительно, человеческую. Когда дарить, как дарить, что дарить — это крайне сложные вопросы, и требуется много тонкости и тщания, чтобы найти правильный ответ и достигнуть искомой цели. Во многих отношениях для Оливье, как ни был он юн, эта задача была очень облегчена, поскольку он жил в эпоху, когда язык подношения даров был общепонятен, грамматически прямолинеен и синтаксически прост. Его положение по отношению к Чеккани было абсолютно ясно им обоим, и какие-либо недоразумения исключались. Ему не требовалось просить чего-либо взамен, поскольку само собой разумелось, что таково его желание, и просьба (и ее выполнение, если она окажется успешной) воздаст честь дарящему, а не свяжет его тяжелым обязательством. Мальчика не пугало, что он окажется обязанным кому-то, возможно, до конца жизни — ведь каждый человек был обязан кому-то (если ему посчастливилось), и все были обязаны Богу.

Единственно неопределенным заранее был отклик — ласковые слова, которые все истолкуют как: «Я принимаю твою просьбу, но не считаю, что имеет смысл что-то сделать для тебя — твой род незначителен, и нет никакой надежды, что ты отплатишь мне, достойно оправдав мое покровительство». Или наоборот: «Твоя просьба исполнена. Я беру тебя под свое покровительство, а ты окажешься мне полезен, ибо, согласно моему намерению, то, что ты будешь делать и как себя вести, станет малой — очень малой — помощью мне в моем непрерывном восхождении во мнении людском. А может быть, и Бога».

Разумеется, подобные слова никогда не произносились вслух, но в этом не было нужды. Восторг, переполнивший сердце Оливье, когда в ответ он получил письмо от Чеккани, причем собственноручное, в котором кардинал пожелал узнать его мнение о форме герундия в седьмом предложении, не имел пределов. Его просьба была принята, дальнейший путь ему обеспечен; через несколько часов об этом узнал весь дворец.

К тому времени, когда отец Оливье снова его увидел — а прошел почти год, прежде чем он еще раз проехал через Авиньон, — сразу же стало ясно, что о сжигании книг и наставлениях, как стать юристом, больше и речи быть не может. Мальчик навсегда вышел из-под отцовского контроля. И тот факт, что эта перемена никогда прямо не упоминалась и не было даже намека на злорадное торжество, очень много говорит о характере Оливье или же о формальном почитании отцов в те времена. А об отце много говорит другой факт: хотя он горевал, что желания, которые он семнадцать лет вынашивал в своем сердце, теперь угасли, но позволил себе утешиться мыслью о выгодах, которые может обеспечить ему сын на папской службе. Дети существуют, чтобы оберегать своих родителей в старости, таково их единственное назначение. Вместо унылой скудной старости (если Господь позволит ему прожить так долго), существования на жалкие доходы с его небольшого поместья, отец де Нуайена мог теперь наслаждаться перспективой будущего обеспечения или даже пенсии, каковыми его одарит двор через посредство его сына. Эти ожидания (которые в позднейшем более жестоком веке будут вызывать только злобную досаду у младшего поколения) сполна разделялись Оливье, и хотя он редко об этом думал, но когда его мысли все-таки обращались к его будущему как хорошего, блюдущего свой долг сына, они доставляли ему большое удовольствие.