Приключения Семена Поташова, молодого помора из Нюхотской волостки - Писарев Сергей Сергеевич. Страница 6

Вокруг «хозяина» увивались парни в черных сарафанах, вырядившиеся бабами-раскольницами; они гнусаво выкрикивали, что «наступили последние времена», а раз так, то пускались в пляс под пиликанье гудка и отчаянные звуки берестяных дудок.

Кирилл подскочил к Дарье. Берестяная харя с его лица съехала. Увидев Кирилла, Дарья оробела. Он потянул девушку за руку к себе, и Дарья ощутила его пьяное дыхание.

Но вдруг пальцы Кирилла разжались. Девушка подняла глаза и увидела высокого мужчину в диковинном зеленом мундире с красными отворотами, в треугольной шляпе и с пистолетом за поясом. Незнакомец этот держал Кирилла за шиворот. Заметив, что девушка на него смотрит, незнакомец отшвырнул Кирилла и, скинув шляпу, вежливо девушке поклонился. Лицо у него было веселое, давно не бритое. Дарья увидела, что еще двое в таких же мундирах гонят прочь парней. Тут же стояли оседланные лошади, на которых все трое приехали.

Дарья даже не поблагодарила своего защитника и побежала дальше. Незнакомец рассмеялся. Когда Дарья скрылась за углом, он надел шляпу и повернулся к Кириллу, но того уже не было: он удирал к мосту, перекинутому на остров, к дому Терентия Поташова.

Незнакомец позвал своих спутников, и все трое, взяв под уздцы лошадей, направились в ту же сторону.

Дарья, не оглядываясь, бежала к Фаддеичу.

В самой середине Волостки река огибала остров, на котором стоял единственный дом. Сложен был этот дом из толстых, потемневших от времени бревен, доставленных водой с отрогов Ветреного Пояса. Спереди дом походил на сторожевую башню; сзади к нему примыкал длинный скотный двор с поветью. Маленькие окошки были обрамлены резными наличниками.

Хозяин дома, Терентий Поташов, проживал в верхних горницах. Были они просторными, но с низкими потолками. Бревенчатые стены были гладко оструганы, полы покрыты половиками.

Обувь полагалось скидывать в нижней части лестницы и подниматься наверх босиком или в шерстяных чулках.

В самой большой горнице, кроме стола, двух скамей со спинками и кросна — домашнего ткацкого стана, — ничего не стояло.

На полках, под самым потолком, расставлена деревянная посуда. Передний угол занимали иконы с зажженными перед ними лампадами. Печь топилась по-белому [16], чего не было в большей части домов Волостки. В горнице чисто, но душно; маленькие слюдяные окошки никогда не открывались: зимой хозяева боялись холода, летом — гнуса.

На столе лежат рукописные свитки и толстая книга в деревянном переплете; тут же счеты с разноцветными костяшками.

За столом сидит лысый, грузный и одутловатый мужчина. Под ним овчина шерстью наружу. Его вылинявшие усы и борода кажутся мокрыми. Короткими пальцами, с изъеденными морской солью ногтями, человек этот хватает один свиток за другим, перекидывает страницы книги и щелкает костяшками на счетах. Время от времени он откидывается на спинку скамейки и отдыхает: ему тяжело дышать. Это Терентий Поташов — «лучший промышленник» Волостки.

Между столом и дверью стоит человек небольшого роста, щуплый, с одним глазом (второй выбили во время драки) и выкрошенными цингой зубами. Это Гришка Гореликов, лучший нюхотский кормщик.

Терентий Поташов и Гришка Гореликов подводят итоги летнего промысла. Для них это всегда трудное дело: «лучший промышленник» за всю свою жизнь не выучился как следует грамоте и плохо считал, а Гришка остался и вовсе неграмотным. Оба считают уже третий день. Но главное, что удручило хозяина, — итог был не в его пользу, и так уже второй год подряд. Терентий Поташов видел, что прошли те счастливые времена, когда рыбу и морского зверя легко было сбывать если не своим, так иноземным скупщикам. Теперь даже беломорскую соль брали неохотно. Рыбу же хоть выкидывай обратно в море. Терентию Поташову было известно, что война со свеями закрыла выход из Белого моря и что неприятель сделал попытку напасть на Архангельск, а также пожег много рыболовецких становищ на побережье. На самом Белом море промышлять стало тесно, а если еще пристанешь к какому-либо острогу, стражники снимут всех с судна (так, мол, приказал государь, нужны ему людишки для постройки кораблей), — едва денег хватит, чтобы откупиться. Даже соловецкий архимандрит, «лиса Фирс», как звали его заглазно, объявил, что больше платить за перевозку товаров не будет; если хочешь, так «поработай на Зосиму и Савватия». Терентий Поташов знал, что хоть двести лет просуществует еще монастырь на накопленные богатства, а архимандриту все мало.

Трудно было «лучшему промышленнику» и без Семена, — уже два года как молодой помор находился при нем приказчиком. Но мать отправила сына в монастырь, за что Терентий Поташов на нее рассердился: словно нельзя было повременить, и без того вернулся бы Семен, — не такой он человек, чтобы взять да так просто и утонуть; и будто так уже нуждаются в нем Зосима и Савватий. Ему, «лучшему промышленнику», Семен куда больше нужен!..

Когда Терентию Поташову приходили в голову такие богохульные мысли, он испуганно оглядывался на иконы, — там во весь рост, и со строгими ликами, были изображены «преподобные святители». Как и все поморы, Терентий Поташов ревностно почитал Зосиму и Савватия. Они были, в его представлении, ходатаями перед богом, обязанными заботиться, чтобы ему, «лучшему промышленнику», во всем была удача. Когда же начиналось невезенье, он не только задувал лампадки, но и поворачивал иконы ликами к стене. Но сейчас, «нехорошо подумав про святителей», он поспешно перекрестился; то же самое сделал и Гришка Гореликов.

Был еще Терентий Поташов в обиде на своего сына Кирилла. Сколько лет посылал его на промысел с Гришкой, сколько раз брал с собой, но ничего путного не выходило. Ничему Кирилл учиться не пожелал, рассчитывая на богатство отца. И еще упрямо забил себе в голову, что женится на Дарье. А Терентий Поташов решил женить сына на дочке колежомского промышленника; за девкой давали много приданого; у него уже и соглашение было с ее отцом. То, что девка крива на один глаз, не беда. На Дарье Терентий Поташов решил женить Семена; как из монастыря вернется, так и быть свадьбе. Оба они бедняки; на первое обзаведение даст им в долг денег, и оба будут на него всю жизнь работать.

Кроме Терентия Поташова и его кормщика, в горнице находилась немолодая женщина, сестра хозяина, Евпраксея. Обличьем она походила на брата. Одетая во все черное, Евпраксея сидела сейчас за кроснами.

Дверь на лестницу отворилась, и в горницу вошла еще одна женщина. Это была Анна, их младшая сестра. В отличие от них, она небольшого роста и худощавая, Анна что-то сказала брату, и тот сделал в книге отметку ногтем. Терентий Поташов давал под заклад деньги, и в этом ему помогала младшая сестра. Анна подала брату тяжелый ключ от клети, где хранились полученные в заклад вещи, и отошла помогать сестре.

Терентий Поташов просмотрел последний свиток, захлопнул книгу и, сбив костяшки на счетах, откинулся на спинку. Он вытер вспотевшее лицо полотенцем, лежавшим на коленях. Евпраксея что-то сказала Анне; та вышла и вернулась со жбаном холодного кваса. Терентий Поташов жадно выпил и снова обтерся; дышать ему стало после этого легче.

Затем хозяин приказал Гришке отыскать Кирилла — хватит ему бражничать с парнями. В ответ Гришка низко поклонился. Ему было уже без малого пятьдесят, но, как он ни пытался сам выйти в «лучшие промышленники», ничего не получилось, хозяин не выпускал из долгов. Сам же Гришка считал, что все богатство хозяина нажито его, кормщика, руками. Терпел от него униженье только потому, что надеялся на скорую смерть Терентия Поташова, — вот тогда он заберет Кирилла в руки и все денежки перейдут к нему. Он и Кириллу обещал женить его на Дарье.

Еще Гришка Гореликов считал, что Семен стоит ему поперек дороги. Семену было тринадцать лет, когда попал он к Гришке на судно зуйком. И не было такой работы, какой Гришка не наваливал бы на Семена. А когда тот с делом не справлялся, бил его. Хозяйский сынок тоже плавал зуйком, но бездельничал. Заставляя Семена все делать, Гришка тем самым его всему обучал. Но чем больше он над ним издевался, тем упорнее становился характер Семена. Когда же Семену уже нечему у него было учиться, Гришка еще больше его возненавидел. Только бить его теперь не смел, — Семен мог дать сдачи.