Война 2020 года - Питерс Ральф. Страница 22

Вернувшись в зал, он первым делом стволом пистолета разбил фонарь. Но уже достаточно рассвело, чтобы он мог различить удивление, застывшее на лице Мориты. Из трупа японца продолжала вытекать кровь на неструганые доски пола.

Стрельба на улице затихала. Варгас слышал голоса, выкрикивающие с английским акцентом команды из простейших испанских слов. Приказы военнопленным.

Он съежился за стойкой. В противоположной стене зияло разбитое окно, но он инстинктивно чувствовал, что там ему не найти спасения. Он подумал, не стоит ли сдаться. Но страх возмездия оказался сильнее. Он сделал слишком много такого, за что не мог рассчитывать на снисходительность грингос.

Трясущимися пальцами он сорвал свой любимый пояс, снятый им с убитого американского генерала, и засунул его в шкаф между пивными бутылками.

Варгас был очень испуган и отчетливо понимал это. Ему даже не верилось, что он может так сильно перетрусить.

Теперь до его ушей только изредка доносилось лошадиное фырканье или стук копыт. В мире воцарилась немыслимая тишина. Она давила ему на уши сильнее, чем несколько часов назад – грохот вертолетов.

Варгас услышал слабое позвякивание шпор.

Ладонь его правой руки вдруг стала такой мокрой, как будто он опустил ее в кадку с водой. Он осмотрел скользкий пистолет и убедился, что патрон дослан в патронник.

Звон шпор приближался. Он уже различал стук сапог.

Потом кто-то начал насвистывать.

Безумие. Кошмар. Почему такая веселая и беззаботная мелодия? Нотки птицами порхали и утреннем воздухе. Под такую музыку хотелось танцевать.

Шаги приблизились к трактиру. И все стихло. Смолк металлический перезвон шпор. Стих стук сапог. Свист тоже резко оборвался.

Варгас пригнулся пониже. Он боялся выглянуть, боялся, что его самого заметят. Его била дрожь. Он не мог себе представить, что умрет здесь, в пыльной глухой дыре. Он не был готов к смерти.

Вдруг полковник понял, что плачет. И молится. Это началось как-то само собой, и он не мог остановиться. Пресвятая Матерь Божья…

Он услышал тихое шуршание ткани и понял, что кто-то откинул висевшее в дверях одеяло.

Самое время встать и выстрелить. Но он не мог заставить себя пошевелиться.

Снова запели шпоры. Но теперь они вызванивали более медленную мелодию, как оркестр на похоронах. Варгас вслушивался в каждый шаг. Одна нота прозвучала громче других – незнакомец переступил через тело Мориты. Шпоры звенели невыносимо, неестественно громко.

Где-то посреди комнаты противник остановился.

Тишина.

Варгас приготовился. В спешке он перекрестился рукой, сжимавшей пистолет. Он хотел, но никак не мог набрать полную грудь воздуха.

– Не двигайся, гринго, – выкрикнул он. Но и сам не смог шевельнуться. По-прежнему он сидел скрючившись в своем узком убежище, выглядывая из-за стойки, откуда его взгляду открывалась лишь облупившаяся краска на потолке.

Варгас крепче сжал в руке пистолет и собрался с силами. Представил себе человека, замершего где-то в пустоте комнаты.

– Я знаю ваши вшивые законы, парень, – крикнул Варгас. – Ты не можешь убить меня. Я – военнопленный, дружище.

Молчание. Оно тянулось так долго, что за это время можно было вздремнуть. Потом раздался голос, лениво произнесший на чистейшем испанском:

– Брось оружие через стойку. Потом подними вверх руки. Ладони держать открытыми и развернутыми ко мне. Вставай медленно.

– Хорошо, друг, – прокричал Варгас голосом, срывающимся на визг. Он уже распрямлялся. Он все еще держал в руке пистолет и начал было наводить его на звук голоса американца.

Но он нажал на курок слишком рано.

Последнее, что увидел Варгас в своей жизни, было лицо дьявола.

Русские

4

Москва 2020 год

Настоящие ветераны, те женщины, которые бывали здесь так часто, что сбились со счета, утверждали, что бояться совершенно нечего. Сущая ерунда, легче, чем удалить зуб.

Но от схваток, медленно растекавшихся в глубине ее тела, Вале хотелось подтянуть ноги к подбородку и сжаться в крохотный комочек.

Однако она не пошевелилась. Ей казалось, что вместе с кровью из нее вытекла вся энергия, и уютная поза оставалась неосуществимой мечтой. Ноги лежали неподвижно. Мертвые, чужие.

После того как санитары оставили ее, неподвижную, как труп, она смогла только повернуть голову. Она уставилась в стену палаты, стараясь не думать о себе, о своей жизни, вообще ни о чем. Просто смотрела на обшарпанные трубы и штукатурку, которых десятилетиями не касались ни кисть маляра, ни даже тряпка уборщицы.

Бездумно она глядела на дорожку коричневых капель, что протянулась на серой стене.

Старые пятна, большие и маленькие, так давно стали неотъемлемой частью стены, что теперь уже никто не смог бы сказать, что это такое – засохшая кровь или просто грязь. Валя и раньше болезненно переносила операцию. Но она не припоминала, чтобы ей когда-нибудь приходилось так тяжело. Да, она всегда воспринимала ее как своего рода наказание. Но все же не такое суровое. Закрашенные окна, оставляющие за стенами больницы все краски холодного дня.

Железные скрипучие кровати. Из операционной доносились резкое звяканье металла и отрывистые короткие слова команды. Но унизительная неспособность пошевелиться, тяжесть и боль внизу живота, казалось, отгородили ее от мира реальности. Если уж ей никто здесь не может помочь, то пусть хотя бы не трогают, оставят в покое, одну, на этой койке с несвежим бельем, на которой день за днем одна женщина сменяла другую.

Сквозь всеподавляющий запах дезинфекции прорывалась отвратительная вонь. Что-то знакомое, название вертелось на кончике языка, но все время ускользало, доводя Валю до сумасшествия. И собственное неумение найти нужное слово еще более усиливало испытываемое ею чувство одиночества. Она вспомнила, как ей пришлось врать – снова слова, слова, – чтобы на день вырваться из школы. Интересно, что они знают, о чем догадываются. Нет ничего отвратительнее маленьких начальников. Вспомнила детей с бледными лицами. «Употребление определенного и неопределенного артикля в английском языке…»

Нет. Она не станет думать об этом сейчас.

Особенно о детях. И о Юрии. Где он сейчас?

Проклятая война. Неужели где-то шла война?

Невозможно себе представить. Ее грохот не доносился сюда. Только одни и те же сообщения в выпусках вечерних новостей. Юра ушел на войну. Она знала. Но истинный смысл происшедшего не достигал ее сознания. К тому же нехорошо думать о Юре сейчас.

Сейчас ей хотелось бы избавиться вообще от всяких мыслей. Волшебным образом стереть из памяти все воспоминания. Но чем сильнее она старалась отключиться от действительности, тем явственнее возникали перед ней картины ее жизни, выплывая из самых далеких закоулков памяти. Чужие кровати, вранье, предательство.

Самое ужасное – предательство. И щетина на лице чужого мужчины, царапающая ее подбородок. Запах его дыхания.

Более всего на свете она ненавидела слабость. В первую очередь свою собственную, и всегда старалась ее перебороть. Но только для того, чтобы оказаться в итоге еще слабее, еще большей дурой. И вот теперь эта тупая физическая слабость, приковавшая ее к постели. И постоянное подташнивание.

Большая часть ее соседок по палате лежали молча. Никто здесь не хотел заводить новые знакомства, остаться в чьей-то памяти. Подобно грязному железнодорожному полустанку, клиника была тем местом, где не следовало задерживаться и откуда все старались убраться как можно быстрее и незаметнее.

С какой-то девушкой случилась истерика.

Валя старалась не отрывать взгляда от пустынной поверхности оштукатуренной стены. Но голос, молодой и полный боли, не смолкал. Валя подумала, что, найди она в себе силы встать, она бы врезала девчонке. И посильнее.

– Новенькая, – объявила одна пациентка соседкам. В ответ раздались смешки и хихиканье.

Раздались шаги.

Против воли Валя прислушалась. Тяжелая поступь. Как у мужчины. Шаги дешевых ботинок по растрескавшемуся кафелю. Валентина зажмурилась. Сейчас она все отдала бы, чтобы еще несколько минут полежать вот так, чтобы ее никто не беспокоил. Ее лучшее платье, замечательное красное платье из Америки. Французский жакет, подаренный ей Нарицким перед вечеринкой с иностранцами. Маленькие радости ее жизни. Возьмите все.