Крокодил на песке - Питерс Элизабет. Страница 16

Ночью наступил кризис, и мы с Эвелиной не прилегли до рассвета. По указанию Уолтера для нас расчистили соседнюю гробницу, а Майкл навел там уют, разбросав повсюду вязаные салфеточки и домотканые коврики. Но нам было не до уюта. Я не желала оставлять больного, а Эвелина не желала оставлять меня. Или же Уолтера... У меня не было сил, чтобы вникать в детали. Ближе к полуночи Эмерсон начал метаться на своем ложе, и понадобились невероятные усилия, чтобы удержать его на месте. В итоге я обзавелась приличным синяком под глазом. Никогда не видела, чтобы человек так бесился! Словно его собирались на веки вечные запихнуть в саркофаг, а мы были чудовищами с крокодильими головами.

Затем Эмерсон впал в забытье, которое, насколько я знала из книг по медицине, должно было закончиться либо смертью, либо полным и бесповоротным выздоровлением.

От постоянного выжимания компрессов у меня болели руки, а левая ладонь, в которую мертвой хваткой вцепился Эмерсон, адски горела. От усталости кружилась голова.

В самый темный час ночи, незадолго перед рассветом, наступила перемена. На мгновение я поддалась слабости, веки мои сами собой опустились, и я против своей воли погрузилась в тревожную дрему. В чувство меня привели сдавленные рыдания Уолтера. Я очнулась и испуганно посмотрела на Эмерсона. Он был совершенно недвижен. Сердце мое забилось сильнее. Неужели... Внезапно грудь Эмерсона поднялась и он вздохнул. Долго и протяжно. Пальцы его разжались, выпустив из плена мою ладонь, лицо обмякло.

Я глядела на него, чувствуя, как меня переполняют радость и торжество. Только теперь до меня дошло, что еще минута – и рухну без сил. Последние несколько часов я провела в скрюченном состоянии, и теперь все тело сводила судорога. Я покачнулась, Уолтер подхватил меня, перенес в наше новое жилище и осторожно уложил на постель. Убедившись, что со мной все в порядке, юноша вернулся к брату. Кто-то должен был находиться рядом с больным на случай рецидива, но я уже не боялась за жизнь Эмерсона.

Проснулась я поздно и долго не могла понять, где нахожусь. Вокруг поднимались угрюмые каменные стены, а подо мной вместо мягкой кушетки была какая-то твердая поверхность. Я пошевелилась и вскрикнула от боли. Левая рука распухла и нестерпимо горела.

Вслед за болью вернулась и память. Приподнявшись на тощем тюфяке, служившем мне ложем, я принялась шарить в поисках халата. На другом конце комнаты-гробницы спала Эвелина. Луч света, найдя щель в небрежно задернутом пологе, коснулся ее волос, и они заиграли темным золотом.

Я выбралась наружу и остановилась, завороженная невиданной красотой. Перед моими глазами, вплоть до пронзительно-синей излучины реки, расстилалась пустыня, а дальше, словно крепостные валы, громоздились скалы, сиявшие золотисто-розовыми бликами. Рассыпанные у реки глинобитные домишки казались отсюда удивительно живописными и опрятными. В стороне, на полпути между деревушкой и скалами, окутанные огромным песчаным облаком, мельтешили черные муравьи. Наверняка это были рабочие, нанятые братьями для раскопок.

Внезапно из соседней гробницы донеслась яростная ругань. Я невольно рассмеялась – наши волнения были напрасны. Похоже, несравненный Эмерсон пришел в себя.

Хочу внести ясность и сказать, что в это чудесное погожее утро мои чувства были вызваны исключительно хорошим настроением и христианским милосердием. К Эмерсону я испытывала лишь сострадание, каковое всякий добрый христианин испытывает к страдальцу, никаких других чувств и в помине не было. Мистер Эмерсон представлялся мне на редкость несимпатичным и неинтересным субъектом.

Правда, сострадание не просуществовало в моей душе и двух минут.

Откинув полог, я с изумлением обнаружила, что Эмерсон, еще несколько часов назад напоминавший труп, теперь сидит на кровати и истерично дрыгает ногами, прикрытыми штанами нестерпимо розового цвета. Уолтер увещевал больного, одной рукой пытаясь удержать его на месте, а в другой сжимая маленькую обшарпанную миску. Но братец так вопил, что я серьезно рисковала своими барабанными перепонками.

Увидев меня, Эмерсон тотчас замолчал. Выражение его лица вряд ли можно было назвать приветливым, но я с радостью отметила, что глаза смотрят вполне разумно, а не пылают лихорадочным огнем. Одарив больного снисходительной улыбкой сестры милосердия, я отобрала у Уолтера миску и заглянула в нее, не ожидая никакого подвоха.

Должна признаться, тут я слегка забылась. От отца я почерпнула несколько крепких выражений, к которым порой прибегала в его присутствии, – он все равно никогда меня не слушал. В ином же обществе я старательно следила за своим языком, но теперь вид тошнотворного серо-зеленого варева лишил меня равновесия.

– Черт возьми!!! – выпалила я. – Черт возьми! Это еще что такое?!

– Консервированный горошек, – виновато пробормотал Уолтер. – Видите ли, мисс Пибоди, консервы – превосходная и очень дешевая пища. У нас есть еще консервированная говядина, консервированная фасоль, консервированная капуста, но я решил, что горошек, наверное, более...

– На помойку! – прорычала я, зажимая нос. – И велите повару сварить цыпленка. Надеюсь, хотя бы цыплят здесь можно достать? Если вы едите только такую пакость, то не удивительно, что ваш брат подцепил лихорадку. Странно еще, что не дизентерию или несварение желудка.

Уолтер по-военному козырнул и вышел строевым шагом.

Я повернулась к Эмерсону. Он успел лечь и натянуть простыню до самого подбородка.

– Валяйте, мисс Пибоди! – воинственно проворчал он. – Продолжайте перечислять, что мне еще грозит. Как насчет холеры, чумы или проказы? Насколько я понимаю, следует поблагодарить вас за то, что спасли мне жизнь. Уолтер склонен все драматизировать, тем не менее, я благодарю вас. А теперь убирайтесь!

Мне и в самом деле пора было уходить, но последние слова тут же заставили передумать. Тщательно расправив юбки, я с чопорным видом присела на краешек кровати и дотронулась до руки Эмерсона. Он дернулся так, словно в него ткнули раскаленным железным прутом.

– Меня интересует всего лишь ваш пульс! – сообщила я с достоинством и тут же не удержалась от колкости: – Перестаньте изображать из себя стыдливую девицу.

Эмерсон насупился и позволил на мгновение коснуться своего драгоценного запястья.

– И почему вам не сидится дома, в Англии! – Он мстительно усмехнулся, и я догадалась, что сейчас последует плата за мою язвительность. – Теперь каждая англичанка мнит себя сестрой милосердия, хлебом вас не корми, дай поврачевать на досуге. Ну а теперь, мадам, если вы удовлетворили свои инстинкты, проваливайте, иначе... иначе я встану с постели.

Я улыбнулась и нежно проворковала:

– В таком случае я никуда не уйду! Буду сидеть здесь и сторожить вас как цепной пес. Сегодня вам вставать нельзя, зарубите себе на носу. Кстати, не надейтесь запугать меня своими нелепыми угрозами. Я не из тех глупых куриц, что падают в обморок при виде мужских подштанников. К тому же я имела возможность любоваться вами всю ночь. Согласна, ваша анатомия красотой не отличается, но тем не менее я с ней уже ознакомилась.

– Плиты! – взвыл Эмерсон, пропустив мимо ушей мое ехидство. – Что происходит с моими плитами?! Я должен немедленно взглянуть, что они делают с моими плитами!

– Плиты? – немного растерялась я.

В бреду Эмерсон то и дело твердил о каких-то плитах, и я, грешным делом, решила, что он снова впадает в забытье.

– Напольные плиты с росписями! – Эмерсон хитро глянул на меня. – Если вам интересно, так уж и быть, скажу. Я раскопал часть царского дворца Эхнатона! Напольные плиты, стены и потолки оказались покрыты росписями. Представляете? Они каким-то чудом сохранились.

– Правда? – В моем голосе невольно прозвучало искреннее восхищение. – Неужели здесь, среди этих бесплодных песков, некогда стоял дворец фараона-еретика?

– Так вы слышали об Эхнатоне? – изумился Эмерсон.