Ночной поезд в Мемфис - Питерс Элизабет. Страница 63

Как-то даже слишком просто, мелькнуло у меня в голове. Макс направил погоню в заднюю часть дома: казалось естественным, что беглецы отправятся именно туда — там мало света, а во дворе почти нет кустов. Сейчас там даже было темнее, чем обычно, потому что Макс немного пострелял по лампам. Я думаю, это сделал Макс, едва ли кто-то другой совершил бы столь полезное для нас деяние.

Один верный страж, однако, оставался на посту. Его черная форма была почти неразличима в темноте. Если бы он не направился к воротам, движимый любопытством, мы бы не заметили его вовремя. Из дула его винтовки вырвалась тусклая вспышка.

Мы замерли в тени дома, понимая, что малейшее движение выдаст нас: между нами и стражником не было даже хилого кусточка.

— Дай сюда нож, — почти беззвучно прошептал Джон прямо мне в ухо.

Я не спросила, зачем он ему. Я боялась даже представить себе, что он собирается с ним делать. Парень стоял футах в десяти — пятнадцати от нас, и никакой возможности подползти к нему незамеченным не было. Он снял с плеча винтовку и держал наготове.

Джон резко отвел руку назад, одновременно ударив меня ногой под коленки, в результате чего я растянулась на земле и пуля просвистела над моей головой. Когда я вскочила с похвальным проворством, страж неподвижно лежал ничком.

— Он мертв? — задыхаясь, спросила я.

Джон распрямился, винтовка уже была у него в руке:

— Если только не потерял сознания от ужаса. Я не слишком хорошо бросаю нож в цель — хотел просто отвлечь его. Вики, мне страшно неловко, но, может быть, ты все же согласишься отложить этот разговор и мы побежим? Они, знаешь ли, наверняка слышали выстрелы.

Бежать босиком по грубой, неровной поверхности — удовольствие не из приятных. Когда я споткнулась в первый раз, Джон отбросил винтовку и взял меня за руку. Каждый раз, когда я спотыкалась, а я делала это через каждые два или три шага, он дергал меня, заставляя двигаться вперед короткими стремительными перебежками. Я уже не прислушивалась к звукам погони, не думала о том, будет ли на улице нас ждать еще один стражник, а могла думать только о своих бедных ногах.

Когда, не встретив больше препятствий, мы очутились на ярко освещенной набережной, я по-прежнему была сосредоточена только на горящих от боли ступнях.

— Помедленнее, — я попыталась вырваться, — все уже позади.

— Еще нет. — Он остановился и поднял руку. — Моли Бога и Святого Иуду, чтобы подъехало такси. Надеюсь, у тебя есть деньги, а то мне надоело причинять людям неприятности.

Шофер, может быть, и подумал бы, прежде чем взять таких пассажиров, как мы, но Джон не дал ему такой возможности. Когда машина рванулась с места, он посмотрел в заднее стекло и что-то пробормотал себе под нос. Я поняла, что Святой Иуда, покровитель безнадежных предприятий, решил больше не делать нам подарков — кто-то видел, как мы садились в такси.

Сказав шоферу, куда ехать, Джон не проронил больше ни слова, только потребовал у меня деньги тоном, свойственным грабителям банков. Я передала ему часть скомканных Шмидтовых купюр и стала холить свои израненные ноги. Мне хотелось знать, где мы, но не было сил спрашивать. Проехав Луксорский храм, машина повернула в сторону реки, проехала по окраинным улицам и наконец остановилась.

— Ты сможешь пройти еще немного? — спросил Джон, помогая мне выйти.

— А что же делать? — Я встала на одну ногу, так по крайней мере чувствовалась только половина боли. — Еще немного проползу, конечно.

Он обхватил меня за талию и приподнимал всякий раз, когда на дороге встречалась выбоина. А тротуар, надо сказать, был сплошь разбит и завален мусором. Я слишком сосредоточенно смотрела под ноги, чтобы озираться по сторонам, поэтому не поняла, куда мы приехали, а когда Джон постучал в калитку, просто обрадовалась, что наконец-то куда-то прибыли. Долго никто не открывал, и я уже было подумала, что хозяев нет дома, но тут раздалось звяканье задвижек и крючков с той стороны. Калитка приоткрылась, потом стала закрываться снова. Джон сунул в щель ногу.

— Сезам, откройся, — сказал он.

Подействовала нога, а не просьба. Калитка открылась — на пороге стояла она, закрыв лицо концом платка, так что виднелись лишь маленькие черные глазки-бусинки. Но я все равно узнала ее.

— Привет, бабуля, — сказала я. — Я вернулась. Вы рады меня видеть?

Фейсал тоже не был рад нас видеть. Но после продолжительных и, очевидно, не слишком вежливых препирательств по-арабски он поднял руки, неохотно сказал:

— Входите, — и открыл дверь в дом. Мы очутились в маленькой бабушкиной гостиной, элегантно обставленной мягкой мебелью. Здесь еще стоял телевизор, пол был покрыт ковром с рисунком из ярких роз. Бабуля протестующе заворчала. Нельзя винить ее за то, что она не желала впускать в свою чистенькую, аккуратненькую гостиную двух покрытых пылью с головы до ног бродяг. Но мои проклятые ноги сплошь расцвели кровавыми бутонами, словно розы на ковре.

Я рухнула в ближайшее кресло и вытянула их. Увидев мои ноги, Фейсал изменился в лице:

— Что случилось?

— Много чего случилось, — ответил Джон.

Бабуля выскользнула из комнаты. Когда она вернулась, головной платок был заколот как положено. Она принесла таз с водой и поставила его у моих ног. В воде плавала дохлая муха, я безжалостно выкинула мертвое тело из таза кончиком пальца ноги и опустила ступни в теплую воду. Какое это было блаженство! Я улыбнулась и благодарно кивнула старой даме. Она опустила голову и что-то залепетала по-арабски.

— Она просит у вас прощения, — перевел Фейсал. — Она думает, что вы поранили ноги, убегая от нее, и говорит, что не хотела вас пугать.

Я наклонилась вперед и тронула сутулое бабушкино плечо.

— Шукран [51], — сказала я. — Фейсал, это единственное арабское слово, которое мне известно. Скажите ей, что это я должна просить у нее прощения и что я ей очень благодарна.

— Она — не единственная, у кого ты должна просить прощения, — сказал Джон, которого этот трогательный обмен репликами ничуть не тронул. — Если бы ты, как было задумано, осталась здесь...

— Я уже перед тобой извинилась. Ты сам виноват. Если бы не морочил людям голову и, вместо того чтобы сохранять этот несносно надменный вид, потрудился объяснить, почему ты делаешь то, что делаешь, люди бы...

— Хватит! — воскликнул Фейсал. — У нас нет времени для взаимных упреков. Джонни, ты обещал вытащить меня из этой передряги...

— Джонни?! — повторила я. — Какая прелесть! Почему ты никогда не позволял мне называть тебя Джонни?

— Ему я тоже никогда этого не позволял. Это просто неуклюжая попытка разжалобить меня напоминанием о нашей студенческой дружбе.

— Тогда я могу называть тебя «мои Голубые Глаза».

Я думала, он не поймет намека, но, оказывается, опека Шмидта распространилась куда дальше, чем я предполагала. Непосредственный, беспечный взрыв хохота так преобразил его лицо, что в крепостных стенах, которые я возводила вокруг себя, появилось еще несколько трещин. Нечасто мне доводилось видеть его таким.

— Я никогда не забуду удовольствий, которые нам выпало пережить вместе, — заверил он меня.

— Ради Бога, о чем это вы?.. — начал Фейсал.

— Тебе незачем знать. Факт в том, старина, что я не могу вытащить тебя, не вытащив себя самого, а единственный способ сделать это — перейти на сторону противника и стать в ряды стражей закона и порядка. До тех пор, пока наши бывшие сообщники не будут благополучно упрятаны в самую надежную тюрьму, никто из нас не сможет чувствовать себя свободным. — Он вздохнул: — Забавно, не правда ли? Под давлением обстоятельств, увы, мне неподвластных, стать честным человеком...

— Пусть это тебя не слишком гнетет, — посоветовала я, — утешайся тем, что не моральные соображения, а чувство самосохранения вынудило тебя принять это болезненное решение. Восстановить доброе имя, правда, будет несколько труднее. Что ты теперь собираешься делать?