Необычный монах - Питерс Эллис. Страница 27

— Сам знаешь, — продолжал словоохотливый старик, — хоть вижу я и мало, да зато слышу много. Добрые люди частенько приходят посудачить со старым Родри о том о сем, а я и рад — все веселее… Так о чем там я говорил? Ах да, о брате из вашей обители. Стоял он, значит, стоял, а потом взял да и пошел прямиком в воду. Зашел так, что вода по щиколотку, и, может быть, забрел бы и глубже, но как раз тут Мадог принялся кричать, что у него в лодке утопленник, и звать на помощь. Тогда этот чудной монах встрепенулся, выскочил из воды да пустился бежать так, словно сам дьявол гнался за ним по пятам. Так мне рассказывали, и, думаю, так оно и было. А ты что скажешь? Имеет это значение?

— А как же, — отозвался Кадфаэль. — Ясное дело, имеет, да еще какое.

Сначала Кадфаэль потолковал с бойкой и деловитой женой управителя, заверив эту маленькую, похожую на резвую птичку женщину в том, что через день-другой муж ее вернется домой таким же крепким и здоровым, как прежде, а потом вызвал во двор Эдди. С ним разговор был особый…

— Уразумел? — спросил Кадфаэль юношу, после того как изложил ему свой план. — Так вот, сейчас я отправлюсь в обитель и, как приспеет время, позабочусь о том, чтобы мой рассказ услышали именно те, кого он может заинтересовать. Торопиться в таком деле никоим образом не следует, иначе будет непонятно, почему я говорю об этом кому ни попадя, вместо того чтобы отправиться прямиком к шерифову сержанту. Нет, тут надобно действовать с умом. Ближе к вечеру, когда уже стемнеет и все добрые люди будут собираться вскорости отойти ко сну, я сделаю вид, будто только сейчас, сию минуту припомнил, что есть одно место, откуда прекрасно виден тот самый проход. И мало того — местечко это не пустует. Там круглый год ночует один человек. Вдруг он хоть что-нибудь да приметил и сможет помочь изобличить злодея? Я скажу, что завтра, с утра пораньше, непременно извещу об этом шерифа. Тот, кому следует опасаться свидетельства очевидца, решит, что в его распоряжении осталась всего-навсего одна ночь.

Молодой человек смотрел на монаха с некоторым сомнением, однако же в глазах его появился блеск.

— Ну что ж, брат, как я понимаю, ловушка эта не на меня рассчитана. Но все-таки почему ты рассказал мне о своей затее? Какую роль ты отводишь во всем этом мне?

— Почему рассказал? Потому что пострадал не кто-нибудь, а твой отец. Там, на сеновале, есть каморка. Можешь спрятаться в ней и попробовать подкараулить злодея. Но сразу скажу — я вовсе не уверен в том, что на эту наживку кто-то клюнет.

— Ясно, — отозвался Эдди с кривой усмешкой. — А ежели никто не клюнет, то я по-прежнему останусь под подозрением.

— Верно. Но зато если мой замысел удастся…

Молодой человек понимающе кивнул.

— Так или иначе, терять мне все равно нечего. Но послушай, кое-что придется сделать чуток иначе, не совсем по-твоему. Не я буду прятаться в той каморке с Родри Фиханом и сержантом, а ты. Ты ведь правильно сказал, брат, — это мой отец. Мой, а не твой.

Такое в планы брата Кадфаэля не входило, однако же он не слишком удивился услышанному. Судя по суровому, сосредоточенному лицу и тихому, но решительному голосу, возражений Эдди выслушивать не собирался, но монах все равно попытался его отговорить.

— Сынок, подумай как следует. Мастер Уильям — твой отец, что верно, то верно, но ведь потому-то ты ему и дорог. Человек, пытавшийся совершить одно убийство, не остановится и перед другим. Он захочет избавиться от опасного свидетеля, и если уж явится туда, то наверняка с ножом. Конечно, ты малый храбрый и слух у тебя острый, но ведь тебе придется притворяться спящим. У твоего врага будет преимущество, и может статься…

— Так-то оно так, брат, но разве ты ловчее или крепче меня? — с неожиданной улыбкой спросил Эдди и похлопал монаха по плечу сильной, мускулистой рукой. — Не тревожься за меня, я буду готов к встрече и уж как-нибудь с негодяем справлюсь. Так что ступай, брат, сей добрые семена, и дай Бог, чтобы они дали всходы. А я не подведу.

Поскольку со времени нашумевшего нападения на аббатского управителя прошло всего-навсего полтора дня, Кадфаэль полагал, что все связанное с этим событием по-прежнему вызывает всеобщий интерес, а значит, завести о том разговор и найти желающих послушать будет со всем нетрудно. Когда примерно через полчаса после повечерия монах решил приступить наконец к осуществлению задуманного, выяснилось, что он отнюдь не ошибся в своих ожиданиях. По существу, ему даже не пришлось заводить разговора, поскольку никто в обители ни о чем другом и не толковал. Главное затруднение сводилось к необходимости перемолвиться с каждым из тех, кого следовало озадачить неожиданным сообщением по отдельности. В противном случае кто-нибудь мог бы неосторожным словом спугнуть дичь и провалить всю затею. Однако же и это не сулило особых сложностей: Кадфаэль не без основания полагал, что злодей, буде таковой и впрямь окажется среди тех, с кем заведет монах разговор, едва ли станет пересказывать услышанное кому бы то ни было. Скорее всего он постарается на всю оставшуюся ночь скрыться подальше от посторонних глаз и ушей.

Вечером в лазарет заявился молодой Джэйкоб. Он зевал и потягивался, потому как весь день провел читая и переписывая пергаменты — даже перекусить успел лишь пару раз, да и то урывками, — а окончив работу, хоть час был и не ранний, счел непременным долгом навестить больного начальника. Сидя у очага, он с напряженным вниманием, так, что аж глаза округлились, выслушал рассказ брата Кадфаэля и живо предложил, невзирая на позднее время, сбегать в замок и рассказать обо всем начальнику стражи. Молодой человек был настолько взволнован услышанным, что, хоть за день и устал не на шутку, вызвался передать это сообщение лично.

— Не стоит спешить, — возразил на это Кадфаэль. — Сам небось знаешь, каковы наши служители закона. Они не обрадуются, ежели ты потревожишь их на ночь глядя на основании одних лишь догадок и домыслов. Пусть себе спят — за ночь в любом случае ничего не случится, а по утру я сам схожу в замок.

Следом за Джэйкобом в лазарете объявились новые посетители — полдюжины разом. Гости странноприимного дома — те, что остановились в общих, предназначенных для простонародья помещениях, — пришли, дабы выразить мастеру Уильяму свое сочувствие и справиться о его здоровье. С этими людьми Кадфаэлю не было нужды разговаривать поодиночке. В их присутствии он позволил себе открыто высказать свои соображения касательно возможного существования очевидца, ибо все они, будучи людьми пришлыми, город знали плохо, жителей его — еще хуже и едва ли могли заподозрить подвох. Был среди этих гостей и Уорин Герфут — скорее всего именно он-то и подбил шестерых постояльцев засвидетельствовать таким образом свое почтение управителю и обители.

Как всегда, бродячий торговец любезно улыбался всем и каждому, выказывая учтивость, доходящую до подобострастия, и более чем рьяно выражал надежду на конечное торжество справедливости.

Оставался еще один человек, несомненно заслуживавший особого внимания, — загадочный, сжигаемый неведомой страстью Евтропий. Правда, он, по глубокому убеждению Кадфаэля, никоим образом не являлся грабителем и убийцей. И самоубийцей тоже, хотя, судя по всему, в тот вечер он был весьма близок к этому роковому, непоправимому шагу. Ведь не спроста же ноги как будто сами собой несли его в воду — еще чуть-чуть, и он отдался бы на волю течения, загубив и свою жизнь, и бессмертную душу. И вот тут, в тот самый миг, когда, казалось, ни что уже не могло отвратить его от ужасного решения, раздался крик Мадога.

— Утопленник, здесь утопленник!

Слова эти относились к мастеру Уильяму, но нелюдимый монах в каком-то смысле принял их и на свой счет. Они прозвучали для него грозным предостережением, словно гром с ясного неба, и, вне всякого сомнения, остановили его у самого края бездонной пропасти. У края Геенны Огненной. А остановившись, оглянувшись и задумавшись о том, что делает, он не мог больше оставаться таким, как прежде, — угрюмым и мрачным нелюдимом. Потрясение и раскаяние должны были напомнить ему о существовании других людей, пробудить потребность в простом человеческом тепле.