Прокаженный из приюта Святого Жиля - Питерс Эллис. Страница 35

— Ты ведь хотел послать весточку. Лазарь сказал мне об этом. Ты правда умеешь читать и писать? — Бран благоговел перед всеми, чьи пальцы владели искусством письма. Он пристроился рядом с Йоселином, чтобы можно было вести разговор самым доверительным шепотом. — Утром ты сможешь заполучить чернильный рог брата Марка: за его столом никто не будет следить. Если ты составишь записку, я могу отнести ее, только скажи куда. Меня не заметят. Правда, даже самый лучший кусочек листа не очень велик. Придется писать покороче.

Йоселин закутал в сложенный плащ маленькое тощее тельце ребенка, защищая его от ночного холода, обнял друга и привлек к себе.

— Ты доблестный, хороший союзник. Если я когда-нибудь стану рыцарем, я сделаю тебя своим приближенным. Ты выучишься латыни, и счету, и всяким вещам, что выше моего разумения. Но ты прав: я в силах нацарапать кое-что полезное. Где твой пергамент? — Он тут же ощутил прижатую к своей руке полоску, очень узкую, но достаточно длинную. — Еще как сгодится. В двадцати словах можно сказать многое. Будь благословен, самый умный пострел всех времен!

Голова мальчика, с которой благодаря целебным примочкам брата Марка сошла уже последняя болячка — следствие грязи и недоедания, доверчиво уткнулась в плечо Йоселина. Юноша ощутил в душе прилив радостной и растущей симпатии.

— Я могу добраться до самого моста, — сонно похвастался Бран, — если буду идти задами. Был бы у меня капюшон, я бы проник и в город. Я пойду куда ты скажешь.

— Может, твоя мать без тебя тоскует? Может, она хочет, чтоб ты был с ней? — выдохнул Йоселин в ухо мальчику. Впрочем, юноша знал: эта женщина уже перестала интересоваться всем на свете. Даже собственного сына она с радостью отдала в руки Святого Жиля, покровителя больных и убогих.

— Нет, она спит… — Почти то же самое делал уже и ее занятой и довольный всем сын, которому учеба и радость дружбы открывали дверь в мир, для нее уже закрытый.

— Давай тогда придвигайся поближе да засыпай. Заползай сюда и грейся возле меня. — Йоселин повернулся, чтобы дать возможность тычущемуся в него лицом мальчику пристроиться на его плече. Юноша поражался тому, какое удовольствие он испытывает от радостной и доверительной болтовни малыша. Ребенок заснул, а Йоселин долгое время лежал не в силах забыться и удивляясь тому, сколько сил, и физических, и душевных, он готов отдать другим, в то время как его собственная голова в опасности, и сколько времени он размышляет о том, как оградить маленькую отверженную душу от любых бед. Да, он напишет записку и попытается найти способ передать ее Симону, но не станет впутывать в это дело невинное существо, так удобно устроившееся рядом.

Йоселин тоже заснул, всю ночь он и во сне старался поудобнее устроить своего маленького приятеля. Где-то в стороне лежал Лазарь. Старик бодрствовал до глубокой ночи: он уже давным-давно перестал испытывать потребность во сне.

Глава восьмая

Йоселин проснулся перед рассветом и осторожно встал, заботясь о том, чтобы не разбудить соседа по ложу. Тот лежал теперь в самозабвенном покое, раскинув в стороны руки и ноги так, как если бы он отбросил их вовсе. Ребенок был укрыт необъятным плащом прокаженного. Йоселин не стал его брать: ранним утром воздух чересчур свеж, и мальчик может простыть. Кроме того, юноша не решился бы приблизиться к городу в этом плаще — пусть даже риск появиться в людных местах без такого прикрытия был нисколько не меньшим. Приходилось полагаться на удачу, надеяться, что удастся не попасться никому на глаза, а также на знание вчерашнего маршрута преследователей. Шериф практически исключил возможность появления беглеца в северной части Форгейта. Стало быть — по крайней мере, юноша на это надеялся, — ловчие сосредоточат свои силы где-то в ином месте.

Он прокрался через залу и взял со стола брата Марка чернильный рог и перо. Юноша не мог ждать рассвета, здесь же тьма пока не позволяла писать. Однако алтарь церкви освещался все время, и при всей скудости этого света его было достаточно для молодых глаз и всего лишь нескольких слов. Йоселин уже продумал заранее, что он напишет, и сумел заполнить полоску пергамента разборчивыми, даже красивыми буквами. С неочиненного пера все время грозила сорваться клякса, но у юноши не было ножа, чтобы править его. Йоселин находился ныне в том же положении, что и его новоявленные товарищи, разве только вот его кожа да руки и ноги были здоровы. Кроме своего тела да одежды, он не владел ничем и не имел никакого имущества.

«Симон, во имя дружбы сделай для меня две вещи: привяжи Бриара где-нибудь в укрытии за Меолом, напротив аббатства, и скажи Ивете, чтобы пришла после вечерни в травный сад».

Этого хватит, если удастся найти способ передать послание в надежные руки. А если не удастся, то придется оставить всю затею: ведь там указано имя друга. Йоселин жалел теперь о том, что естественный порыв чувств побудил его адресовать записку кому-то вообще. Вдруг она попадет не по адресу! Как же можно рисковать благополучием друга? Но вырезать опасное обращение ему, Йоселину, нечем. Либо он отправит записку так, как есть, либо воздержится и тем самым загубит единственный имеющийся у него план. Теперь юноше предстояло пуститься на поиски нужного человека с куда большей осмотрительностью и отвагой.

Йоселин вышел в холодный предрассветный сумрак — такой же, как во время бегства из укрытия в усадьбе епископа. Обогнув приют, юноша осторожно двинулся в сторону города. Он всячески сторонился тракта и шел под деревьями и кустами, скрывавшими его из виду. У Йоселина хватало времени, чтобы успеть дойти до места со всеми предосторожностями. Все равно до зари в доме епископа никто и не шелохнется. Никто не выйдет со двора, пока день не будет в полном разгаре и знатные гости не соблаговолят наконец прервать свой сон и заняться завтраком. По узкой, затененной деревьями дорожке юноша подошел к стене усадьбы. Там он остановился, чтобы выбрать наилучшее место для наблюдения. Заглянуть за стену можно было, только забравшись на дерево. Нужно было подыскать такое дерево, чтобы с него как можно лучше просматривался весь двор — и центр, и углы, — чтобы можно было распознать фигуры знакомых людей и наблюдать за тем, что творится у конюшни.

Тщательно обдумав, где бы ему спрятаться, он залез на дуб и укрылся в листве, которая еще не опала в эту пору года и могла служить юноше отличной защитой, причем ему было прекрасно видно, что творится по обе стороны стены, и в случае чего он мог быстро спрыгнуть на землю и убежать. Теперь Йоселину оставалось только затаиться и ждать, потому как до рассвета, что обозначился на востоке бледной полосой, было еще далеко. Сегодня Йоселин остался без завтрака, и на этот раз никто не стащит со стола кусок для него.

Всему на свете свое время, наконец рассвело. Выступившие из сумрака дом, стена, конюшни, коровники и амбары обрели свои четкие очертания и живую раскраску. На дворе появились сонные слуги, пекари, грумы, служанки и занялись каждый своим делом. Вот из пекарни поварята понесли подносы со свежим хлебом. Утро шло своим чередом, вот и господа стали просыпаться. Первым вышел каноник Эудо и отправился к мессе, затем, немного погодя, — Симон и Гай, не очень-то веселые, они мрачно беседовали о чем-то. Одну за другой грумы выводили из конюшни лошадей, наверное всех до единой. Видимо, с утра была назначена охота за беглецом, и охотники собирались во дворе.

Так и есть, вот кавалькада всадников, миновав ворота, направилась через Форгейт в сторону города. Среди прочих проехал и Гай, мрачный и угрюмый. Однако Симон почему-то не присоединился к ним и все еще стоял на крыльце, провожая взглядом отъехавших и, видимо, ожидая чего-то. Епископская конюшня находилась за углом дома, вне поля зрения Йоселина, однако, навострив уши, он услышал доносившийся оттуда громкий перестук копыт. И вскоре он увидел своего ненаглядного Бриара, серебристо-серого в яблоках, который, оказавшись на свежем утреннем воздухе, нетерпеливо взбрыкивал и тащил за собою грума. Симон сбежал с крыльца, успокаивающе погладил коня по гладкой шее, затем ласково потрепал по обеим щекам. На сердце у Йоселина потеплело при виде коня и друга. Надо же, среди всех этих нагрянувших несчастий Симон не забывает о запертом в стойле коне и не дает ему застояться! Издалека Йоселин не мог расслышать слов, которые Симон, возвращаясь в дом, бросил груму, но по его жестам в сторону коня и в сторону ворот было ясно, что он приказал оседлать коня и привести его к воротам.