Сокровенное таинство - Питерс Эллис. Страница 34

Рун даже намеком не дал понять, что заметил странную бледность друга, и сделал вид, что ничуть не удивлен его непривычной рассеянностью и отрешенностью. Как ни в чем не бывало брат Рун уселся на скамью и завел обычный разговор, касавшийся каждодневных монашеских забот и трудов, похвалил еще не законченный набросок виньетки и сам, взяв в руку кисточку, старательно обвел золотой каймой пару нарисованных Фиделисом листочков. Казалось, Рун был всецело поглощен этим важным делом – он даже кончик языка прикусил, точно школяр, осваивающий премудрость письма.

Когда зазвонил колокол к вечерне, молодые монахи поспешили в храм. Лица их были спокойны, но на душе у обоих кошки скребли.

Когда пришло время ужина. Рун не пошел вместе со всеми в трапезную – вместо этого он направился в келью, где спал брат Хумилис. Долго и терпеливо сидел юноша у его постели, не решаясь будить больного. И здесь, в безмолвии и сумраке кельи, вглядываясь в изможденное, осунувшееся лицо со впалыми щеками и глубоко запавшими глазами, Рун, которого переполняли жизненные силы, с поразительной ясностью ощутил поступь смерти, неотвратимо приближавшейся к ложу больного. Это заставило юношу отказаться от первоначального намерения. Ибо он не мог позволить себе возложить на человека, отягощенного недугом и, возможно, стоявшего на пороге вечности, дополнительное бремя. Узнай Хумилис о случившемся, он из последних сил бросился бы на защиту друга, и это усилие могло оказаться последним в его жизни. Рун сидел тихонько и ждал, пока после ужина не появился брат Эдмунд, который всегда в это время совершал вечерний обход своих подопечных. Юноша вышел в коридор и, подойдя к попечителю лазарета, обратился к нему.

– Брат Эдмунд, я беспокоюсь за брата Хумилиса. Я заглянул к нему, посидел у его постели – он тает прямо на глазах. Я знаю, что ты делаешь все, что нужно, но мне подумалось: а что если поставить рядом с ним второй топчан – для брата Фиделиса? Мне кажется, так им обоим было бы спокойнее. Фиделис рядом с ним сможет уснуть, а иначе всю ночь будет переживать, как он там без него. Да и брату Хумилису будет приятно видеть, что рядом с ним друг, готовый в любую минуту прийти на помощь. Они вместе пережили пожар в Хайде… – Юноша внимательно взглянул в лицо брату Эдмунду, глубоко вздохнул и промолвил очень серьезно: – Мне кажется, они даже ближе друг другу, чем отец и сын.

Брат Эдмунд вошел в келью и окинул взглядом спящего. Дыхание Хумилиса было прерывистым и слабым, тонкая простыня, покрывавшая его тело, не могла скрыть болезненной худобы.

– Пожалуй, ты дело говоришь, – согласился Эдмунд. – В чулане, возле часовни, есть свободный топчан – вот мы его сюда и поставим. Не шибко просторно будет – но ничего, в тесноте, да не в обиде. Пойдем, малый, поможешь мне притащить лежанку, а брату Фиделису скажешь, мол, если он хочет, пусть ночует здесь.

– Он будет рад, – заверил брата Эдмунда Рун.

Фиделису было сказано, что такое решение принято братом Эдмундом, дабы обеспечить постоянный пригляд и уход за Хумилисом. Это представлялось вполне обоснованным, и если Фиделис и заподозрил, что тут не обошлось без вмешательства Руна, то ничем этого не выразил – разве что улыбкой, промелькнувшей на его грустном лице. И, само собой, он очень обрадовался.

Прихватив свой требник, юноша без промедления отправился в лазарет, где, забывшись в тяжелом, болезненном сне, лежал далеко еще не старый человек. Хумилису было всего сорок семь, и большая часть его жизни пронеслась стремительно, как ураган, но теперь ему оставалось лишь бессильно дожидаться неминуемого конца. Фиделис встал на колени рядом с его ложем, и немые губы беззвучно зашевелились, творя горячую молитву.

Ночь выдалась, пожалуй, самая душная за все лето. Жара не спадала, но небо затянуло облаками, скрывшими звезды, и влажный, горячий воздух заполнил даже обычно прохладную келью. Но Фиделис не замечал этого: наедине с другом он чувствовал себя спокойнее, и каменные стены лазарета, и даже сама душная ночь, казалось, ограждали его от всех забот и тревог. Юноша скинул рясу и улегся в постель, а на маленьком столике между топчанами, рядом с молитвенником, всю ночь напролет горел, постепенно уменьшаясь, золотистый огонек масляной лампады.

Глава десятая

Сквозь сморивший Хумилиса неглубокий, тягостный сон донеслись – или это только ему почудилось – приглушенные, почти беззвучные всхлипывания, более всего напоминавшие сдавленные рыдания человека, изо всех сил пытающегося справиться с охватившим его безграничным отчаянием. Эти тревожные звуки не давали Хумилису покою, но к тому времени, когда он вышел из забытья, все стихло. Хотя монах не слышал, ни как в келью вносили второй топчан, ни как появился Фиделис, он сразу, не успев даже поднять головы, ощутил, что он не один. Слабое мерцание лампады высвечивало лишь неясные очертания, но Хумилис без труда догадался, кто рядом с ним.

Этот юный человек накрепко вошел в его жизнь. Когда Фиделис был рядом, сердце Хумилиса билось ровнее и ему легче дышалось, когда же юноши не было – казалось, даже кровь медленнее текла в его жилах. Так значит, это Фиделис, терзаемый какой-то ни с кем не разделенной тайной печалью, от которой нет избавления, беззвучно рыдал под покровом ночи.

Хумилис откинул простыню и сел, спустив ноги на каменный пол между двумя койками. Ему не было надобности вставать, он только осторожно поднял лампу, заслоняя ее рукой, – так, чтобы свет не потревожил спящего юношу, и склонился над ним.

Долго и пристально всматривался Хумилис в лицо молодого человека, разглядывая высокий лоб цвета слоновой кости, обрамленный кольцом вьющихся каштановых волос, темные брови и веки с едва заметными прожилками, скрывавшие сейчас ясные серые глаза. Он хорошо знал эти чистые строгие черты, высокие скулы и четкий изгиб губ. Если Фиделис и проливал слезы, то сейчас глаза его были сухи, и лишь над верхней губой выступили капельки пота.

Укладываясь спать, юноша снял рясу и остался в одном белье. Он лежал на боку, щека вдавилась в подушку, свободная полотняная рубаха была распахнута у горла, и серебряная цепочка, которую он носил, выскользнула из-за ворота. То, что на ней висело, оказалось на виду.

Это был вовсе не серебряный крестик, украшенный полудрагоценными камнями, а колечко – тоненькое золотое колечко, выполненное в виде свернувшейся спиралью змейки, в глаза которой были вставлены красные камушки. Колечко было старым, очень старым, ибо тонкая гравировка, изображавшая чешуйки, почти полностью стерлась, да и само оно было не толще облатки.

Как завороженный смотрел Хумилис на эту крохотную вещицу, не в силах отвести взгляда. Он не мог унять дрожь в руке, державшей лампаду, и поспешил осторожно поставить ее на столик, опасаясь, что капля горячего масла упадет Фиделису на грудь или на руку и разбудит его. Неожиданно, к собственному восхищению и ужасу, Хумилису открылась истина. Он узнал все, что можно было узнать, за исключением одного – как выпутаться из этих тенет. Не о себе тревожился Хумилис – собственный путь представлялся ему ясным и, увы, недолгим. Он думал о Фиделисе…

Потрясенный тем, что ему открылось, и устрашенный нависшей угрозой, Хумилис упал на свою постель и стал дожидаться утра.

Брат Кадфаэль поднялся на рассвете, задолго до заутрени, и вышел в сад, но даже там нельзя было найти спасения от духоты. Стояло полное безветрие, неподвижный воздух казался густым и тяжелым, и тонкий слой затянувших небо облаков не ослаблял жара восходящего солнца.

По выжженному палящими лучами склону монах направился вниз, к речушке Меол. Здесь, вдоль Меола, выращивали горох, но стебли были давно уже собраны, сжаты и убраны в конюшни на подстилку животным, осталась лишь белесая стерня, которую предстояло запахать в землю, чтобы удобрить ее для нового урожая. Кадфаэль снял сандалии и ступил в воду, но не нашел желанной прохлады. Вода в обмелевшем Меоле была теплой, как парное молоко. Такая погода долго не продержится, подумал монах. По всем приметам быть буре, да и грозы не миновать. То-то достанется Шрусбери – грозовые тучи, как и торговые караваны, испокон веков тянутся по речным долинам.