Страсти по мощам - Питерс Эллис. Страница 41

Сторожа у ворот, как ни странно, не оказалось, а во дворе царила суматоха — повсюду сновала взбудораженная челядь, со всех сторон доносились противоречивые распоряжения, и по всему было ясно — стряслось что-то непредвиденное. Даже конюх не выбежал навстречу, чтобы принять у гостей повод. Приор Роберт пришел в негодование. Гриффит, сын Риса, заинтересовался и слегка насторожился. Первой на приехавших обратила внимание весьма миловидная юная особа, бежавшая по двору, подхватив юбки, в такой спешке, что косы ее расплелись и шелковистые каштановые волосы рассыпались по плечам.

— О достойные сэры, не сердитесь на нас за это небрежение — тут у нас такое приключилось, и сторожа кликнули на помощь, и конюхов… Но мне так стыдно: что бы ни случилось, мы не должны забывать о гостеприимстве. Моя госпожа сейчас отдыхает, и не стоит ее тревожить, однако я к вашим услугам. Не угодно ли вам спешиться? Прикажете приготовить комнаты?

— Мы не собираемся здесь задерживаться, — приветливо отозвался бейлиф, заподозривший, что девушка не так уж проста и за ее безыскусным радушием что-то кроется. — Мы приехали лишь за тем, чтобы забрать одного молодого злодея, которого вы тут держите под замком. Но я вижу, что у вас что-то стряслось, и не хотел бы добавлять вам беспокойства, а паче того волновать вашу госпожу, которой и без того пришлось немало перенести в эти дни.

— Добрая девица, — промолвил приор Роберт любезно, но суховато, — ты говоришь с бейлифом принца Овейна в Росе, а я приор Шрусберийского аббатства. Один из наших монахов сидит в заточении здесь, в усадьбе, а королевский бейлиф прибыл, чтобы освободить вас от этой обузы.

Кадфаэль с подобающей торжественностью переводил для Аннест слова приора, ухитряясь, как и она, сохранять при этом невинный вид.

— О сэр! — девушка широко раскрыла глаза, низко поклонилась бейлифу и слегка присела перед приором, подчеркнув тем самым разницу между своим и пришлым, — это верно, у нас и вправду сидел взаперти один монах…

— Сидел?! — воскликнул приор Роберт.

— Сидел? — задумчиво повторил бейлиф.

— Он удрал, достойные сэры! Видите, какой кругом переполох, — это все из-за него. Сегодня вечером сторож, принес ему ужин, а этот негодник выломал из кормушки доску, да и треснул ею сторожа по голове, а потом запер его в конюшне, а сам пустился наутек. Мы не сразу об этом узнали, а он, верно, перемахнул через забор — благо здесь он не слишком высокий — и припустил в лес. Мы послали людей на поиски и всю усадьбу обшарили — на случай, если он все-таки здесь прячется, да только ищи ветра в поле. Боюсь, что нам его не найти!

Тут, весьма удачно выбрав момент, из амбара нетвердой походкой вышел Кай. Голова его была обмотана белой тряпицей, на которой проступали красные пятна.

— Бедняга, этот лиходей ему голову проломил! Он не сразу пришел в себя и еле-еле смог доползти до двери. Тогда уж он принялся стучать и звать на помощь — но пока его услышали… Бог знает, как далеко успел унести ноги этот парень. Но все слуги отправлены в погоню.

Бейлиф, побуждаемый своим долгом, первым делом расспросил Кая, но очень кратко и мягко, а затем поговорил и с остальными слугами, которые наперебой старались все ему растолковать. И в результате и сами запутались, и вконец запутали всю историю. Приор, пылавший мстительным гневом, дай ему волю, устроил бы слугам разнос за нерадение, но ему мешало присутствие бейлифа, да и пора было торопиться к повечерию. Так или иначе, но было совершенно ясно, что брата Джона и след простыл. Охотно и услужливо им показали конюшню, где содержался узник, ясли, из которых он выломал доску, и саму доску, на одном конце которой красовались впечатляющие пятна крови. Подразумевалось, что это кровь Кая, хотя на деле небось пострадала какая-нибудь домашняя живность.

— По-видимому, ваш молодой брат всех нас провел, — заявил Гриффит, сын Риса, обращаясь к приору, с невозмутимостью, прямо-таки удивительной для слуги закона, из рук которого ускользнул преступник. — Больше нам здесь делать нечего. Слуг трудно винить за то, что случилось, — кто же мог ожидать такой выходки от бенедиктинского монаха!

Брат Кадфаэль не без удовольствия перевел эту меткую колкость. От Гриффита, сына Риса, не укрылось то, что в глазах молодой особы в зеленом платье вспыхнули лукавые искорки. Но стоило ли обращать на это внимание — ведь ее широко открытые, бездонные карие глаза были так чисты и невинны?

— Лучше нам оставить их в покое, — промолвил бейлиф, — пусть чинят свои разломанные ясли да залечивают проломленные головы, а мы займемся поимкой беглеца.

— Этот негодяй множит свои прегрешения, — заявил взбешенный Роберт. — Но я не могу допустить, чтобы его бесчинство расстроило мои планы. Завтра мы должны отправиться в путь, и ловить его придется тебе.

— И ты можешь на меня положиться, отец приор, — я разберусь с этим малым, когда его изловят.

Если Гриффит, сын Риса, и произнес с какой-то особой интонацией слово «когда», то, похоже, никто, кроме Кадфаэля и Аннест, этого не заметил. Девушке служитель закона определенно понравился — видно, что бейлиф — человек разумный, который и сам не ищет лишних хлопот, и не станет понапрасну причинять их другим людям, таким же добропорядочным, как и он.

— Но когда он ответит перед валлийским законом, ты вернешь его в монастырь?

— Когда ответит, — отозвался бейлиф, вновь, несомненно, нажимая на слово «когда», — ты непременно получишь его назад.

С этим приор Роберт вынужден был согласиться, хотя его нормандская кровь кипела оттого, что его лишили по праву принадлежавшей ему жертвы. А Гриффит, сын Риса, по дороге назад подливал масла в огонь, рассказывая о том, как многие беглые преступники годами скрывались в здешних лесах, заводили себе друзей на хуторах и фермах, роднились с местными жителями и под конец становились полноправными общинниками. Для приора, превыше всего ценившего порядок и дисциплину, сама мысль о том, что такой непростительный грех, как неповиновение, может остаться безнаказанным и быть со временем преданным забвению, представлялась непереносимой. Поэтому когда приор, едва поспев к повечерию, явился в церковь, он пребывал в расположении духа, едва ли подобающем христианину.

Церковь была набита битком — кроме шрусберийских монахов, которых теперь осталось пятеро, туда собралось немалое число гвитеринцев. Прихожанам не терпелось увидеть, как проявится напоследок благословенный дар брата Колумбануса, ныне всецело посвятившего себя служению святой Уинифред. Ведь она удостоила этого юношу особого покровительства, исцелила его от безумия, ниспослала ему благодатное видение и почтила, избрав своим глашатаем, — именно ему она сообщила, что желает видеть Ризиарта погребенным в своей могиле.

И гвитеринцы не обманулись в своих ожиданиях. По окончании службы, когда пришло время отправляться в часовню на бдение, Колумбанус вдруг обернулся к алтарю и, воздев руки, громко взмолился чистым, высоким голосом. Он призывал святую мученицу явиться ему в ночной тиши, дабы, пребывая в благоговейном одиночестве, он вновь сподобился испытать невыразимое блаженство, сделавшее для него тягостным лицезрение земной юдоли. И если на сей раз, — взывал монах, и пламенные мольбы его воспаряли к бревенчатой крыше церквушки, — Уинифред сочтет его достойным, пусть позволит навеки распроститься с бренной плотью и живым вознестись в мир несказанного света, презрев удел, уготованный смертным.

Слышавшие это преисполнились трепета перед лицом столь возвышенной добродетели. Все, кроме брата Кадфаэля. Тот давно уж был не склонен приходить в восторг при виде непомерной людской гордыни, да и голова его была занята другим, хотя то, о чем он думал, и было связано с Колумбанусом.