Святой вор - Питерс Эллис. Страница 4

— Наверное, вы хотите поговорить наедине, — сказал брат Кадфаэль, поднимаясь вместе с Герлуином по каменным ступеням крыльца. — С твоего позволения, Сулиен, я с этим юным братом навещу твою матушку. Конечно, если она чувствует себя хорошо и пожелает принять гостей.

— Ну конечно же! — обрадовался Сулиен, коротко улыбнувшись Кадфаэлю. — Новые лица развлекут ее. Ты же знаешь, как умиротворенно она относится теперь к жизни.

Однако так было не всегда. Уже несколько лет Доната Блаунт страдала от какого-то тяжелого и неизлечимого недуга, медленно пожиравшего ее естество и сопровождавшегося мучительной болью. Лишь в последнее время Доната стала так слаба, что уже почти не чувствовала боли, и, стоя на пороге мира иного, смирилась с миром, который теперь покидала.

— Уже скоро, — пояснил Сулиен. Он остановился в высоком полутемном холле. — Отец Герлуин пожелал уединиться со мной. Я пришлю для вас угощение. Мой брат сейчас на ферме. Извините, что он не может приветствовать вас в нашем доме, но ведь мы не знали о вашем приезде. Впрочем, если дело касается только меня, это и к лучшему. А ты, Кадфаэль, ступай в комнату матушки. Я знаю, она не спит. И не сомневайся, она всегда рада тебе.

Прикованная к постели, леди Доната лежала в небольшой спаленке, обложенная подушками. Окно было распахнуто, в углу, на каменном полу, стояла жаровня с раскаленными углями. От женщины остались лишь кожа да кости, ее истончившиеся, почти прозрачные руки лежали поверх покрывала, словно опавшие лепестки белой лилии. Ее лицо напоминало хрупкую, бледную маску, удивительно красивые, но теперь глубоко запавшие глаза, ясные и умные, светились из мрака некоей ледяной синевой. В этой тонкой оболочке все еще держался неукротимый дух, который живо интересовался творящимся вокруг, он не боялся покинуть этот мир и не просил отсрочки.

Леди Доната подняла глаза на вошедших.

— Вот славно, брат Кадфаэль! — приветствовала она монаха своим грудным, нисколько не потерявшим красок голосом. — Всю зиму я не видела тебя. Не хотелось бы уйти не попрощавшись.

— Ты могла бы послать за мной, — промолвил Кадфаэль и приставил стул к постели умирающей. — Я бы пришел, аббат Радульфус не отказал бы тебе.

— На рождество он приходил сюда сам, — сказала Доната. — Он меня не забыл, и я все еще его овечка.

— А как твои дела? — Кадфаэль внимательно глядел в просветленное лицо женщины.

С леди Донатой не было нужды ходить вокруг да около, она поняла, о чем спрашивал Кадфаэль.

— Если ты о жизни и смерти, то все хорошо, — ответила она. — Что же касается боли… Я дошла до того, что могу не обращать на нее внимания. Я приняла это как долгожданное знамение.

Леди Доната говорила без страха и сожаления, совершенно спокойно, как бы смирившись с близким концом. Она подняла свои темные глаза на стоявшего рядом юношу.

— Кого это ты привел ко мне? Твой новый помощник в травном саду?

Тутило подошел ближе, восприняв сказанное как приглашение. Он стоял и округлившимися глазами взирал на женщину — пышущая жизнью юность и воплощенная смерть, — однако не ужасался и не жалел ее. Леди Доната не нуждалась в жалости, а юноша был весьма сообразителен.

— Нет, он не мой помощник, — сказал Кадфаэль, оценивающе глядя на стройного юношу и отмечая про себя, что, пожалуй, не отказался бы от такого помощника. — Молодой брат пришел из Рамсейского аббатства вместе со своим субприором. Аббат Уолтер вернулся в монастырь и созывает домой всех братьев, дабы восстановить обитель, так как Джеффри де Мандевиль и его разбойники оставили после себя лишь голые стены. Скоро вы узнаете все подробности, поскольку субприор Герлуин уединился сейчас с Сулиеном и пытается столковаться с ним.

— Ничего у него не выйдет, — твердо сказала леди Доната. — Я сожалею, что его привело к нам столь глубокое заблуждение. Если среди всех своих злодеяний Джеффри де Мандевиль и сделал что-нибудь хорошее, так это то, что его вторжение образумило и вернуло домой Сулиена. Мой младший сын не рожден быть монахом, — сказала она, с задумчивой улыбкой глядя в золотистые глаза Тутило.

— Примерно так, наверное, сказал один император о первом Тутило, в честь которого назван наш молодой брат, — заметил Кадфаэль. — Это брат Тутило, послушник Рамсейской обители. По словам субприора Герлуина, срок его послушания подходит к концу. Если юношу назвали так неспроста, то, должно быть, он хороший художник, резчик, певец и музыкант. Однажды король Карл, по прозванию Толстый, сказал, мол, очень жаль, что такой талантливый человек вынужден стать монахом. И он проклял того человека, который постриг Тутило в монахи. Во всяком случае, так рассказывал мне брат Ансельм.

— Как знать, быть может, однажды какой-нибудь король скажет то же самое и об этом Тутило, — заметила леди Доната, неторопливо оглядывая юношу. — А быть может, не только король, но и женщина! Ты и впрямь таков, Тутило?

— Потому меня так и назвали, — честно признался юноша, и легкий румянец, поднявшийся по его шее из складок капюшона, залил его щеки, однако, судя по всему, юноша этого вовсе не стеснялся. Он не опустил своих красивых глаз и не оторвал взора от лица женщины. И на лицо ее, пребывавшее в последней стадии покоя, неожиданно сошла давно ушедшая красота, сделав его еще более спокойным и привлекательным. — Я кое-что понимаю в музыке, — сказал он.

Сказано это было так просто и уверенно, без всякого хвастовства и похвальбы, что в прозрачных глазах леди Донаты вспыхнула искорка интереса.

— Вот и хорошо! Вот и покажи, на что ты способен! — вымолвила она с одобрением. — Музыка меня всегда хорошо усыпляла. А когда ко мне приступают бесы, она мне и в утешение. Сейчас они спят, а я нет. — Лежавшей на покрывале рукой она сделала легкое движение, указывая на сундук, что стоял в углу комнаты. — Там лежит псалтерион. Правда, его давно уже никто не брал в руки. Если умеешь, попробуй. Полагаю, будет славно вернуть ему голос. В холле есть еще арфа, но на ней теперь тоже никто не играет.

Тутило не заставил себя долго упрашивать, он подошел к сундуку, поднял тяжелую крышку и заглянул внутрь, рассматривая хранившиеся там вещи. Увидев то, что нужно, он вынул небольшой псалтерион, напоминавший формой и размером крупное свиное рыло. На этом инструменте играли, уперев его в колени. С искренним интересом и любовью во взоре Тутило держал псалтерион в руках, однако чуть нахмурился, заметив, что один пучок струн порван. Затем юноша снова заглянул в сундук, ища птичье перо, которым следовало играть, и, не найдя его, опять нахмурился.

— Было время, когда я очиняла перья чуть ли не каждую неделю, — сказала леди Доната. — Извини, что мы пренебрегли своими обязанностями.

Она виновато улыбнулась, но Тутило вновь переключил свое внимание на инструмент.

— Я могу играть и ногтями, — сказал юноша.

Не мешкая и без всяких церемоний, он подошел к постели, сел на краешек, установил псалтерион у себя на коленях и уверенной рукой провел по струнам, извлекая из инструмента нежный, дрожащий звук.

— У тебя короткие ногти, — заметила леди Доната. — Ты порежешь кончики пальцев.

В ее голосе еще не стерлись краски, что придавало речи живую выразительность. Кадфаэль подумал, что так могла бы говорить мать, заботливо и снисходительно предупреждая неосторожное дитя о том, что оно вознамерилось совершить нечто, из-за чего ему может сделаться больно. Да нет, скорее не мать и даже не старшая сестра, но женщина, находящаяся в отношениях более близких, чем кровное родство, ибо такие отношения, свободные от бремени долга, равно как и прочих обязанностей, могут возникать мгновенно и оказаться необычайно тесными. Да и не было у леди Донаты времени обращать внимание на какие-либо условности. Впрочем, услышанное юношей не явилось прямым признанием, однако он бросил на женщину открытый, горящий взгляд, не столько удивленный, сколько настороженный. Руки юноши на мгновение застыли, он улыбнулся.

— На кончиках пальцев у меня мозоли, вот посмотрите! — Он вытянул руки и разогнул свои длинные пальцы. — До того как я поступил в Рамсейскую обитель, я целый год был арфистом у хозяина моего отца в маноре Бертон. А теперь позвольте я попробую сыграть! Правда, струны тут порваны, так что простите мне огрехи.