Воробей под святой кровлей - Питерс Эллис. Страница 45

— Прямо чуть ли не у порога его мастерской? Возможно ли это? И все там встретилось вместе: ольховые кусты, жеруха, лиловые цветы… Все нити тянутся в одно место, и все, как нарочно, сходится на этом доме. Откуда ни начнешь, все опять приводит нас туда.

— Так и есть, — сказал Мадог. — И брат Кадфаэль тоже ломает голову над этими загадками. Ему бы хотелось потолковать о них с вами, милорд, если вы сможете уделить ему часок сегодня вечером, хотя бы и очень поздно.

— Я сам буду ему благодарен, — ответил Хью. — Видит Бог, одного моего ума тут не хватит, и нужна особенная проницательность, чтобы разобраться в таком темном деле. Ступайте домой, Мадог, и отдыхайте, вы и так славно потрудились для нас. А я пойду разбужу мальчишку Печа и вытяну из него все про монету, которую он считает собственностью своего хозяина.

Между тем Кадфаэль облегчил себе душу, побеседовав с аббатом Радульфусом и сообщив ему о своих открытиях; тот выслушал его рассказ внимательно и отнесся к нему со всей серьезностью.

— Так ты уже передал эти новости Хью Берингару? И полагаешь, что он захочет поподробнее обсудить с тобой эти вопросы?

Радульфус прекрасно знал, что между этими двумя людьми давно существует особая дружба, с тех пор как они вместе участвовали в событиях, происходивших до того, как аббат Радульфус появился в Шрусбери, чтобы занять свою нынешнюю должность.

— Если он придет сегодня вечером, вы можете побеседовать с ним не торопясь, сколько потребуется. Без сомнения, это расследование нужно как можно скорее привести к завершению; мне, как и тебе, все больше начинает казаться, что наш гость, пользующийся сейчас правом церковного убежища, едва ли имеет отношение ко всем этим злодеяниям. Он сидит тут взаперти, а злодейства продолжают твориться на воле без него. Если он ни в чем не виновен, то справедливость требует, чтобы это было доведено до всеобщего сведения.

Когда Кадфаэль выходил от аббата, у него еще оставалось в запасе достаточно времени, чтобы основательно обо всем поразмыслить, на дворе только начало смеркаться. Он добросовестно отбыл вечернюю службу, а затем, вместо того чтобы удалиться в дормиторий, направился в притвор к Лиливину; тот уже разложил свою постель, но не думал еще спать. Молодой человек сидел в углу скамейки; поджав под себя ноги и удобно прислонившись к стене, он затаился в темноте незаметной, маленькой тенью, тихонько напевая про себя мелодию, которую начал сочинять, а теперь пытался найти удовлетворяющее его завершение. Завидев Кадфаэля, он оборвал пение и подвинулся, чтобы дать ему место на одеяле.

— Хорошая мелодия! — сказал Кадфаэль, со вздохом усаживаясь на скамью. — Твоя? Не выдавай ее никому, а то Ансельм услышит и украдет ее у тебя для мессы.

— Она не готова, — сказал Лиливин. — Я еще не придумал для нее окончания, никак не найду одного нежного перехода. Это будет любовная песня для Раннильт. — Он повернулся лицом к Кадфаэлю и посмотрел ему в глаза серьезным взглядом. — Я правда люблю ее. Я высижу здесь до конца. Пускай меня лучше повесят, но без нее я никуда не уйду.

— Навряд ли она скажет тебе за это спасибо, — сказал Кадфаэль. — Но с Божьей помощью тебе, я надеюсь, и не придется делать такой выбор. — Впрочем, парнишка, при всей неуверенности в завтрашнем дне и несмотря на все страхи, как будто и сам заметил, что каждый день прибавляет новые сведения в его пользу. — Там без тебя дела не стоят на месте, хотя пока еще не все до конца прояснилось. И уж коли говорить правду, то знай, что представитель закона по здравом рассуждении проявил благоразумие и все больше склоняется к моей точке зрения.

— Хорошо, если так! Но что, если они раскопают, что я в ту ночь выходил отсюда? Они не поверят моим словам, не то что вы…

Он бросил неуверенный взгляд на брата Кадфаэля и, встретясь с ним глазами, уловил вдруг в их спокойном выражении что-то такое, что заставило его испугаться. Встрепенувшись, он воскликнул:

— Неужели вы сказали помощнику шерифа? Ведь вы обещали… Ради Раннильт!

— Не волнуйся, пожалуйста! Доброе имя твоей Раннильт Хью Берингар будет охранять так же, как и я. Он даже не допрашивал ее как свидетельницу в твоем деле и не сделает этого, если дело не дойдет до суда. Сказал ли я ему? Да, сказал. Но только после того, как он дал мне понять, что сам наполовину обо всем догадался. У него не хуже, чем у меня, развит нюх на вымученную ложь. Насилу вытянув из тебя твое «нет», он ни на миг в него не поверил. Ну и вытянул из меня все остальное. Он понял, что твоя правда звучит убедительнее, чем ложь. А на крайний случай, если тебе понадобятся свидетели, всегда остается в запасе Раннильт и стражники у ворот, которые видели, как ты пришел и ушел. Так что ему нет причины заниматься твоими похождениями в ту ночь. Хотел бы я знать так же много о других! — Кадфаэль задумался, чувствуя на себе все время напряженный и доверчивый взгляд Лиливина. — Не можешь ли ты припомнить еще что-нибудь? Малейший пустяк, относящийся к этому дому, может сослужить важную службу.

Порывшись в воспоминаниях, Лиливин вновь рассказал короткую историю своих отношений с домом Аурифаберов. Хозяин постоялого двора, где Лиливин пел и играл на скрипке, чтобы заработать себе на ужин, рассказал ему про свадьбу, которую должны были праздновать на другой день; он отправился туда с надеждой подработать, и его наняли; он очень для них старался, чтобы заслужить свою плату, но его вышвырнули вон, а потом устроили на него облаву, крича, что он вор и убийца, и гнались за ним, пока он не укрылся в церкви. Все это было давно известно.

— Какую часть усадьбы ты видел? Ты ведь попал туда еще засветло.

— Я вошел в мастерскую, откуда меня направили к дверям холла поговорить с женщинами. Они сговаривались со мной вдвоем — старая и молодая.

— А вечером?

— Вечером меня сразу, как только пришел, отправили поесть к Раннильт на кухню; я там сидел, пока меня не позвали развлекать гостей за столом музыкой и пением, потом я играл танцы, показывал акробатические фокусы и жонглировал, а конец вы уже знаете.

— Значит, ты видел только проулок и двор. Ты не заходил в дальний конец сада и не выходил через калитку в городской стене на берег реки?

На этот вопрос Лиливин выразительно потряс головой.

— Я даже не знал, что их участок продолжается за городской стеной, до того дня, как здесь побывала Раннильт. Когда я шел через двор, то видел оттуда городскую стену, но думал, что за ней уже ничего нет. Потом Раннильт мне рассказала, что там лужайка, где они сушат белье. В тот день у них была большая стирка; она все перестирала и отполоскала, еще до полудня закончила работу и хотела идти раскладывать белье для сушки. Обыкновенно она же готовила обед и заодно следила, не собирается ли дождь, а вечером собирала белье и относила домой. Но в тот день миссис Сюзанна сказала, что сама все сделает, и отпустила Раннильт ко мне в гости. Пожалела ее по своей доброте!

К удивлению Кадфаэля, во время этого рассказа перед его мысленным взором ясно возникла картина, которую Лиливин мог видеть только глазами Раннильт: травянистый склон, спускающийся к реке, кучки речных камней, заросли ольхи, скрывающие лужайку, городскую стену, отгородившую ее с севера, и вид, открывающийся с юга.

— Помню, Раннильт еще сказала, что миссис Сюзанна, развешивая белье, промочила себе башмаки и подол платья. Вернувшись, она увидела, что Раннильт плачет, и первым долгом подумала о ней. «Забудь ты про мои мокрые башмаки, поговорим лучше о том, отчего у тебя глаза на мокром месте!» — вот что она сказала, по словам Раннильт.

До полудня все было готово, так что можно было идти… Тогда же в последний раз вышел из дому Болдуин Печ. Рыбка хорошо клевала…

Мысли Кадфаэля увлекли его далеко; внезапно он вздрогнул и точно очнулся от забытья, пораженный запоздалой догадкой:

— Что ты только что сказал? У нее были мокрые башмаки и подол?

— Вода в тот день поднялась в реке высоко, — безмятежно объяснил ему Лиливин. — Она поскользнулась на мокрой траве, когда вешала на кусты юбку, и нечаянно ступила в воду. Возле берега там мелко.