Ярмарка Святого Петра - Питерс Эллис. Страница 53

— Возможно, Он так и сделал, — промолвил Кадфаэль, ехавший позади них, рядом с Берингаром.

— Кто сделал? Что? — удивился Хью, мысли которого были заняты совсем другим, поскольку следом за ним двое стражников вели связанного Турстана.

— Расставил все по своим местам, — ответил монах, — в конечном счете Он всегда так поступает.

На полпути до Шрусбери Эмма уснула в объятиях Филипа, прильнув к его груди. Ее черные, пропахшие дымом волосы рассыпались, упав на лицо, так что юноша мог видеть лишь мягкие, влажные губы. Во сне девушка улыбалась. Боль в руке не прошла, но отступила куда-то далеко-далеко, как будто она обожгла руку, потянувшись к своему будущему, и это будущее стоило цены, которую пришлось заплатить. Левой здоровой рукой Эмма обнимала Филипа, чувствуя сквозь сон тепло его тела и прижимаясь к юноше все крепче и крепче.

В мягком полумраке теплого летнего вечера ярмарочная площадь выглядела заброшенной. От трех прошедших дней не осталось никаких следов, кроме вытоптанных тропинок и вмятин на траве от козлов. Теперь все будет пустовать до следующего года. Аббатские служители собрали последние пошлины, подсчитали прибыль и отправились почивать, так же как вся братия. Сонный привратник открыл ворота, но как только всадники въехали во двор, спящее аббатство, словно по волшебству, преобразилось. Из странноприимного дома выбежала Элин, а следом — ворчестерский купец, гнев которого заметно поостыл. За ними спешили брат Марк и личный писец Радульфуса.

— Отец аббат повелел тебе явиться в его покои, когда бы ты ни приехал, — сообщил писец Кадфаэлю.

— Я выслал вперед гонца, — пояснил Хью. — Аббат волновался, и он имеет право поскорее узнать, чем все кончилось.

Элин повела сонных, почти ничего не понимавших Филипа и Эмму в странноприимный дом отдохнуть и освежиться, брат Марк со всех ног припустил в сарайчик за бальзамом из тутовых листьев, известном как лучшее средство при ожогах, стражники повели в замок Турстана Фаулера, а брат Кадфаэль направился в аббатские покои, где и предстал перед Радульфусом.

Несмотря на поздний час, аббат, похоже, еще не ложился. При свете единственной свечи он внимательно посмотрел на Кадфаэля и коротко спросил:

— Все в порядке?

— Истинно так, отец аббат. Мы привезли мистрисс Вернольд — она обожгла руку, но это пройдет — и схватили убийцу ее дядюшки. Точнее, одного из убийц.

— Стало быть, есть и другой. Где же он?

— Был и другой, отец аббат, но ныне он мертв, и не человеческая рука покарала его. Никто из нас не убивал этого человека. Он погиб в огне.

— Расскажи мне все, — потребовал аббат.

Кадфаэль коротко поведал ему все, что знал. Эмме, вероятно, было известно больше, но насколько — об этом оставалось только гадать.

— Но что же это за письмо? Почему, желая заполучить его, люди шли на столь страшные злодеяния.

— Этого мы не знаем, да, наверное, никогда уже и не узнаем, ибо письмо сгорело вместе с ним, — промолвил Кадфаэль. — Но нынче страна разделена на два враждующих лагеря, и в каждом стане могут найтись люди, готовые переметнуться к противнику в надежде, что их предательство поможет им возвыситься или погубить соперников. Но какое бы зло ни замышлялось, ныне оно уже не принесет плодов.

— Я опасался, что все кончится гораздо хуже, — сказал Радульфус, облегченно вздохнув. — Слава Богу, гости аббатства не пострадали, ну а теперь опасность миновала. — Он помолчал, размышляя. — Этот молодой человек, так много сделавший для нас и для девушки, — ты, кажется, говорил, что он сын провоста?

— Да, отец аббат. И я, с твоего дозволения, хотел бы пойти к нему домой подлечить ожоги и его, и мистрисс Вернольд. Хоть они и не слишком тяжелые, лучше заняться этим не откладывая.

— Вот и займись, с Божьим благословением. Это кстати — заодно ты сможешь передать кое-что провосту. Скажи мастеру Корвизеру, что я, со всем подобающим почтением, прошу его удостоить меня своим посещением завтра поутру, ближе к концу капитула. Я должен обсудить с ним одно дело.

Мистрисс Корвизер рвала и метала, да и как же иначе. Ее непутевого сынка только что выпустили из темницы, а он тут же запропастился невесть куда. Уж полночь минула, а о нем ни слуху ни духу. Не меньше дюжины раз она божилась, что умывает руки и больше даже думать не станет об этом бездельнике, — пусть делает что хочет и идет куда хочет, хоть прямиком к вечной погибели. Однако муж никак не мог уговорить ее улечься в постель. Стоило ей заслышать что-то похожее на звук шагов, как она тут же летела к дверям с бранью на устах и с надеждой в сердце.

И он наконец появился — пропахший дымом, в разорванной рубахе, с опаленными волосами, бережно поддерживая незнакомую большеглазую девушку. Следом за ним шел монах из обители Святых Петра и Павла. Юноша выглядел таким повзрослевшим, что это заставляло забыть о его драной одежде и перепачканном лице.

Вместо того чтобы поносить сына или осыпать его ласками, матушка Корвизер взяла обоих за руки, провела в дом, усадила за стол и принялась хлопотать по хозяйству, чтобы накормить и напоить их, изредка подбадривая сына и его гостью заботливыми словами.

Филипа мать ни о чем не расспрашивала, хотя не приходилось сомневаться, что завтра она вытянет из него всю историю. Пока же брат Кадфаэль вкратце поведал ей самое основное, одновременно очищая, смазывая и перевязывая ожоги, сильные на руке Эммы и послабее на руке и на лбу Филипа. Он решил, что сейчас особо распинаться о геройстве юноши не стоит. Пусть его матушка в свое время услышит об этом от Эммы, так оно, пожалуй, будет лучше.

Эмма почти ничего не говорила, пребывая в блаженном изнеможении, но почти ни на миг не отводила глаз от Филипа. Когда же ей все-таки случалось посмотреть в сторону, взору девушки представало солидное, без вычурности убранство, обычное для жилищ зажиточных горожан. К такой обстановке она привыкла с детства и чувствовала себя так, будто вернулась домой. Она радостно улыбалась, и ее улыбка говорила сама за себя, а все матушки — мастерицы примечать такие взгляды и толковать их значение. Эмма полностью очаровала госпожу Корвизер. Заботливо кудахтая, словно наседка над выводком, та расстелила постель, уложила Эмму и напоила ее приготовленным Кадфаэлем маковым отваром, чтобы девушка позабыла о боли и поскорее уснула.

— Прелестное дитя, отроду не встречала милее, — сказала хозяйка Кадфаэлю, вернувшись из спальни. Она бросила любящий взгляд на сына и увидела, что он заснул прямо на стуле. — Надо же, — вздохнула она, — Филип-то каков, а я о нем Бог весть что думала. А ведь, кажется, кому как не матери знать цену своему сыну.

— Он и сам-то совсем недавно узнал себе настоящую цену, — промолвил Кадфаэль, укладывая свою суму, — но теперь знает себя куда лучше, чем пару дней назад. Я оставлю эти бальзамы и мази, ты ведь знаешь, как ими пользоваться. Завтра я приду взгляну, как заживают раны, но попозже, а сейчас ухожу, потому как более чем уверен, что мне давно пора в постель. Сильно сомневаюсь, что завтра я услышу колокол к заутрене.

Встретив во дворе самого Джеффри Корвизера, ставившего в стойло лошадь, на которой его сын приехал из Стэнтон Коббольда, Кадфаэль передал ему приглашение аббата. Провост выслушал его и недоверчиво поднял брови.

— Хотел бы я знать, чего он от меня хочет. Помнится, в прошлый раз, явившись на капитул со всем почтением, я встретил весьма холодный прием.

— Но при всем при том, — отозвался Кадфаэль, задумчиво почесывая загорелый круглый, как слива, нос, — я бы на твоем месте непременно сходил, хотя бы из любопытства. Вдруг там, знаешь ли, потеплело.

Хотя Кадфаэль и ухитрился подняться к заутрене, не приходилось удивляться тому, что он не преминул воспользоваться преимуществом облюбованного им укромного местечка за колонной, чтобы, как обычно, вздремнуть во время капитула. Правда, на сей раз монах заснул так крепко, что начал было храпеть, но при первых тревожных признаках брат Марк перепугался и растормошил его.