Такси для ангела - Платова Виктория. Страница 80

Стоящего на подносе в гордом одиночестве.

Ведомая каким-то дьявольским вдохновением, я принялась ломать коробку из-под кассеты с “Украденными поцелуями”. Лицевая сторона не представляла собой ничего экстраординарного: цельный кусок пластмассы, не более. Но изнаночная — с логотипом “КИНОЭТО-ПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ” и реквизитами фильма — вовсе не была цельной: она состояла из двух кусков. Разделив их при помощи первого же подвернувшегося под руку тупого ножа (ну почему холостяки практикуют тупые ножи!), я нашла то, что даже не думала искать: крошечный блестящий ключ, спрятанный в таком же крошечном углублении одной из пластмассовых половинок…

…Чиж начал ныть, как только мы приблизились к “КИНОЭТОПРАВДА24КАДРАВСЕКУНДУ” на расстояние двух кварталов.

— Это бред, — с апломбом заявил он. — Все, что ты собираешься сейчас сделать, — это бред.

— Но ведь ключ существует. Ты не будешь этого отрицать?

— Ну и что? Ненормальный ключ ненормальной писательницы. Только и всего.

— Чиж, ты же всегда был сторонником самых экзотических версий.

— Теперь не сторонник.

— А если это правда?

— Это не может быть правдой.

Это стало правдой, стоило мне только переступить порог маленькой студии по записи фильмов — буйных пятидесятых и нежных шестидесятых. Она и впрямь была маленькой: метров восемнадцать, не больше. Компьютер, два телевизора и два видеомагнитофона, небольшой диванчик с валиками вместо подлокотников (буйные пятидесятые). И два легких кресла с поджарыми ногами и такой же поджарой спинкой (нежные шестидесятые). Стену украшали два плаката: один к фильму “Безумный Пьеро”, другой — к фильму “На последнем дыхании”. Оба названия, так легкомысленно оккупированные Годаром и Бельмондо, можно было смело отнести к самой Аглае.

Тем более что на столе, прикорнувшем возле окна, я увидела то, что никак не ожидала увидеть: небольшой изысканный фонтанчик, живо напомнивший мне бамбуковые радости в ландшафте Дымбрыла Цыренжаповича. Желоб, наполнившись водой, перегнулся, а я вдруг вспомнила о том, что в последние несколько дней до нашего отлета из Москвы перестала слышать мерный стук метронома. Мерный стук в недосягаемом Аглаином кабинете.

— Забавная штучка, — сказала я молодому человеку в бейсболке. Козырьком назад.

— Забавная, — согласился козырек, пугающе похожий на Жан-Пьера Лео из “Украденных поцелуев”.

— Никогда такой не видела.

— Я тоже. — Жан-Пьер улыбнулся мне так, как будто украл все поцелуи сразу. — Подарок одной нашей постоянной клиентки.

— Кстати, по поводу вашей постоянной клиентки… — Я вытащила из кармана ключ и осторожно положила его на стол перед Жан-Пьером.

Он не удивился, он даже не стал задавать мне лишних вопросов. Он вынул из ящика шкатулку. Небольшую, но довольно изящную, сработанную под сандал шкатулку. Только и всего.

Но прежде чем открыть ее, я не удержалась и спросила:

— Простите, это не вы приносили цветы Аглае Канунниковой?

— А что? — Молодой человек поднял брови. — Разве в этом есть что-то предосудительное?

— Нет, но…

— Одна ее поклонница меня об этом просила. Та самая, которая подарила фонтанчик… Она часто к нам приходит. Она любит старые фильмы.

— А вы?

— Я тоже. Я старомодный человек.

— Четыре букета желтых гвоздик? Теперь Жан-Пьер Лео, удачно сдублированный бейс-болкой козырьком назад, удивился по-настоящему.

— А вы откуда знаете?

Я ничего не ответила ему. Дрожа от нетерпения, я сунула ключ в шкатулку и вошла в Аглаин кабинет.

Там не было ничего, кроме одной-единственной фотографии и сложенного вчетверо листка. Секунду поразмышляв, я начала с фотографии, быть может потому, что всеми силами пыталась оттянуть финал. И сразу же узнала часть оранжереи в доме Дымбрыла Цыренжаповича Улзутуева и кухонную дверь, распахнутую настежь. В проеме двери стояли Аглая и мужчина, лет на десять моложе ее самой. Мужчина обнимал Аглаю за плечи, а Аглая улыбалась. Я не очень-то разбиралась в счастье, но, по-моему, они были по-настоящему счастливы.

На обороте стояла подпись: 1996 год. И больше ничего. Ни одного имени. Впрочем, когда люди счастливы, зачем им называть друг друга по именам?..

Зато письмо, которое я развернула секундой позже, начиналось с имени.

И это было мое имя.

"Алиса!

Если вы держите это в руках, значит, вы молодец. И я не зря взяла вас на работу. Жаль, что мы так мало были вместе и так мало узнали друг друга. Мне нужен был такой человек, как вы. Да что там, само небо послало мне вас! Сам господь бог, в свободное от работы время курирующий мерзопакостный журнальчик “Роад Муви”… Да, мне нужен был такой человек.. Человек, влюбленный в “Украденные поцелуи”. Человек, который поможет мне обставить мой уход.

Уход. Звучит сентиментально, не так ли?.. Простите меня за то, что я использовала вас вслепую, но посвящать вас во все это — значит, заново переживать собственную беспомощность и собственную пустоту. Все дело в том, что я не могу больше писать. Не могу. Ни одной строчки. Ни одного слова. Я часами сижу перед монитором, но это пустой монитор. Пустой монитор — это и есть роман, который я пишу уже год. Его нет и никогда больше не будет. Как никогда больше не будет писательницы Аглаи Канунниковой. Счастье, что вы не пишете. И вам незнаком страх перед чистым листом. И ужас перед тем, что ты когда-нибудь разучишься складывать буквы в слова.

Этот ужас стал для меня реальностью, увы. Если бы жив был Андрей… Если бы жив был Андрей, я бы знала, чем заполнить пустоту и отсутствие слов. И мне не пришлось бы прибегать к такой крайней мере… Но его больше нет. Две пули в грудь и одна в голову — это приговор. Приговор, приведенный в исполнение людьми, которые никогда не будут найдены. Приговор, который лишил жизни не только его, но и меня. Просто в моем случае он оказался отложенным. Теперь, когда я не могу больше писать, это стало очевидно. Я могла бы сочинить массу историй, я могла бы придумать любой сюжет, но это не вернуло бы к жизни Андрея, единственного человека, который был мне по-настоящему дорог… Но сюжеты покинули меня, ушли следом за Андреем. Совсем недалеко, но разве смысл смерти не состоит в том, чтобы находиться поблизости ? Под рукой ? Под рукой, которая уже никогда ничего не напишет. И никого не обнимет. И никого не потреплет за волосы. И дом Андрея — дом, по которому я могла пройти с завязанными глазами, — его дом принадлежит теперь совсем другому человеку. Завтра — господи — уже завтра! — мы отправимся туда. Прошу простить меня за те неприятные минуты, которые вам придется пережить. Впрочем, думаю, они будут компенсированы забавными персонажами, которых вы встретите там. Для них у меня тоже есть несколько сюрпризов. Как вы думаете, кольцо и вышитый платочек понравятся эксцентричным дамам средних лет ?

Впрочем, если вы читаете это письмо, то уже знаете ответ.

И открыли закрытую дверь на кухню.

Я же открою ее завтра.

Как странно, для вас теперь — все в прошедшем времени. Для меня же — в будущем. Как странно — в будущем для того, кого больше нет. Во всяком случае, сейчас, когда вы читаете это письмо.

Я придумала этот сюжет семь месяцев назад, в день рождения Андрея, именно в тот день, когда поняла окончательно: вдохновение, единственное, что держало меня здесь после смерти Андрея, — не придет никогда.

Я придумала этот сюжет — последний в моей жизни, — и вы уже участвуете в нем. И даже пытаетесь скрыть свое волнение по поводу дурацких цветов и дурацкой записки. Они не очень элегантны, каюсь, но что можно требовать от писателя, которого покинула способность писать?.. “Увядшее счастье, растрепанные ветром волосы, украденные поцелуи, ускользающие мечты… Что осталось от всего этого? Скажите мне, что?..” Интересно, смогу ли я достаточно внятно произнести это?

Мне кажется, что смогу…