Эшафот забвения - Платова Виктория. Страница 4

…Когда я прочла один и тот же абзац из Микки Спиллейна дважды. Серьга недовольно поинтересовался:

– О чем ты только думаешь?

– Ни о чем. Мне некогда думать. Я внимательно слежу за развитием сюжета.

– Он тебя заинтересовал, я вижу. – Серьга хмыкнул и потер слепые глаза.

– Не то слово как заинтересовал. С нетерпением жду развязки.

– Я не о книге. Я об этом режиссере, о котором Федька рассказывал.

– Да, – нехотя призналась я, – в проницательности тебе не откажешь.

– И что ты думаешь?

– Ненавижу таких типов. С гипертрофированным чувством собственной значимости и мозгами, имплантированными от бабочки-капустницы. Их нужно ставить на место, иначе они развалят всю иммунную систему человечества.

– Ладно, ладно, успокойся, – осадил меня Серьга. – Если хочешь, закончим на сегодня.

– Нет уж, добьем хотя бы главу, – мужественно сказала я и начала многострадальный абзац в третий раз: “Белая шволочь! Ты продолжаешь шмеяться над полицией! Где ты взял эти щто долларов?!"

…Я не опоздала ни на минуту, но Бубякин встретил меня на выходе из метро недовольной гримасой. Ему даже не пришло в голову взять у меня тяжелый планшет с картинами:

"Сама вызвалась, дура чертова, сама и дотащишь”. Мы загрузились в троллейбус, автономно друг от друга пробили талоны и в полном молчании добрались до “Мосфильма”. Молчание не тяготило меня, наоборот, я даже почувствовала нежность к хакеру-неудачнику: когда-то студия была частью моей жизни, и теперь мне нужно подготовиться к встрече, только и всего.

…Я помнила “Мосфильм” разным: огромным, полным соблазна лабиринтом, в котором навеки затерялись сценаристка-первокурсница Мышь и ее священная корова Иван. Проехаться в одном лифте с Людмилой Гурченко (особенно когда в сумке из финского кожзама лежит “Мое взрослое детство”, зачитанное до дыр), удержаться от автографа и презрительно выкатить глаза – о, это было верхом самоуверенного вгиковского шика! Потом была двухгодичная стажировка, и “Мосфильм” утратил невинное обаяние храма. Постылое рабочее место, только и всего: в студийном буфете я всегда брала винегрет, а в студийном аптечном ларьке – гематоген и аскорбиновую кислоту. Стажировка закончилась под невнятный грохот – в середине девяностых киноиндустрия, а вместе с ней и “Мосфильм” развалились на куски. А после того, что произошло со мной, я была уверена, что никогда не окажусь в его стенах: прошлая жизнь отрезана навсегда.

И вот теперь я возвращаюсь. Возвращаюсь в качестве случайной посетительницы, случайной спутницы случайного человека, для которой даже не заказан пропуск. А ведь я еще застала то время, когда пройти на “Мосфильм” было труднее, чем на военную базу ракет стратегического назначения.

Никакого пропуска не понадобилось. Бубякин провел меня мимо утратившей бдительность вахтерши совершенно спокойно, небрежно ткнув ей в лицо свои собственные корочки. Толстая старая вахтерша с вековыми морщинами на лбу, помнившими, казалось, еще братьев Люмьер, даже не удосужилась взглянуть в них: много вас тут шляется, шушеры, каждому в рыло заглядывать – никакого здоровья не хватит.

– Была здесь когда-нибудь? – спросил меня Бубякин. Это была его первая фраза за сегодняшнее утро.

– Нет, – кротко ответила я и для убедительности покачала головой.

– Теперь понятно, почему ты так рвалась сама картинки передать. Решила, так сказать, увидеть воочию жертвенный алтарь кинематографа. Типичный обывательский синдром. Будешь потом об этом историческом посещении рассказывать на ночь своим зассанным внукам. Вместо “Спокойной ночи, малыши”. Внуки-то есть?

Бубякин невинно посмотрел на меня, а я так же невинно посмотрела на него:

– Нет.

– А пора бы. Года, чай, немолодые…

Он отрывался по полной программе, он хотел достать меня, уж очень не нравилась ему моя седина, мое лицо, вызывающе не ухоженное. Я знала этот убийственный для женщин тип квелых сусликов: самка должна быть или красивой, или покончить с собой, нажравшись хозяйственных спичек.

Не говоря ни слова, я остановилась и аккуратно положила планшет с картинами на бетонные плиты дорожки, ведущей к административному корпусу. Ничего не подозревающий Бубякин сделал еще несколько шагов, когда его окликнул мой тихий властный голос:

– Подожди!

– Ну, что еще? В зобу дыханье сперло от близости искусства? Давай шевели булками, а то опоздаем.

– Повернись ко мне, падаль компьютерная!

– Чего-чего?..

Договорить он не успел. Он даже не успел сообразить, что произошло, когда оказался на бетоне с заломленной рукой и разбитым в кровь лицом. Теперь уже я отрывалась по полной программе. Отрывалась и не могла остановиться. Я метелила несчастного суслика с вполне профессиональной холодной яростью: именно так, как учил меня капитан Лапицкий. Именно так, как учил меня флегматичный инструктор Игнат. Я ничего, ничего не забыла, я Мамаем прошлась по всем болевым точкам бубякинского тела и остановилась только тогда, когда он перестал подавать признаки жизни.

– Не подох? – наконец осведомилась я, дав Бубякину несколько минут на приход в куцее сознание.

– Сука! Что же ты делаешь, сука… Я тебя… – невнятно просипел Бубякин, сплевывая кровь.

– Это за внуков, – спокойно парировала я, – никто, кроме меня, за них не заступится. А вообще учти: позволишь себе еще раз проехаться по моему адресу, даже вскользь, – раздавлю, как мокрицу.

Он неловко сел, держась за голову. Светлый длинный плащ – истеричная мечта выпускника железнодорожного техникума – был безнадежно изгажен октябрьской грязью и вызывающе-красными пятнами крови. Вся кинематографическая спесь Бубякина куда-то подевалась, он тихонько поскуливал и раскачивался из стороны в сторону. Я посмотрела на него с веселой жалостью:

– Вставай, дядя Федор, а то и вправду опоздаем.

– Я тебя упеку за членовредительство, сука!

– Ты что-то сказал? – переспросила я, угрожающе поведя носком ботинка.

– Ничего.

– То-то. А на будущее запомни – джентльменом нужно быть не только с билетершами Театра имени Вахтангова. Усек?

Левый глаз Бубякина грозился заплыть – кажется, я перегнула палку. Достав из кармана монетку в пять рублей, я протянула его незадачливому хакеру:

– Приложи.

Он с бессильной ненавистью уставился на меня, но монетку все-таки взял. Я резко повернулась на каблуках, подняла планшет и пошла вперед не оглядываясь.

Бубякин появился у административного корпуса спустя десять минут. Я сидела на ступеньках, подложив брезентовый планшет, и спокойно курила сигарету: сама кротость, дурнушка со стажем, привыкшая к бесплодному ожиданию случайных любовников.

– Задерживаешься, – мягко пожурила я Бубякина, – все сроки вышли.

Он плюхнулся рядом со мной, с опаской скосив пострадавший глаз: он все еще не мог поверить в дикую сцену, произошедшую только что.

– Сигаретку? – как ни в чем не бывало предложила я.

– Пошла ты, – огрызнулся Бубякин, но сигарету взял. Несколько минут мы молча курили.

– Лихо ты меня, – глядя в пространство, задумчиво сказал Бубякин, – со всеми мужиками так или есть счастливые исключения?

– Ты мне не нравишься. Самоуверенный рахитичный щенок, вот ты кто.

– А ты – старая вылинявшая сука. И ты мне тоже не нравишься, но это не повод, чтобы ручонки распускать. Навязалась на мою голову, суфражистка чертова! – Бубякин не смог смолчать и тотчас же, наученный горьким опытом, отодвинулся от меня подальше.

Но теперь я уже не представляла опасности: вспышка мгновенной ярости улетучилась, уступив место мелким угрызениям совести. В самом деле, в чем виноват этот безобидный хлыщ, поддевший меня скорее по инерции, чем из злого умысла? Неадекватность реакции налицо, неплохо бы заняться расшатавшейся психикой, хорошенько вымыть ей шею и заплести банты в косицы. Я втянула ноздрями сырой октябрьский воздух и только теперь поняла, что чувствую его. Впервые за последние три месяца. Это были давно забытые ощущения счастливой резкости бытия, я как будто бы вышла на свет после долгого блуждания в темных лабиринтах своей вины. Странно, что это произошло именно сейчас, эмоциональная встряска – вот чего мне не хватало. Я почти с благодарностью посмотрела на Бубякина.