Эшафот забвения - Платова Виктория. Страница 59

Все это правда. Я поняла это уже на проходной “Мосфильма” – мы почувствовали немного экзальтированную, мрачно-истеричную атмосферу, сопутствующую любому преступлению. Она была разлита в воздухе и обволакивала группки людей, о чем-то яростно шепчущих друг другу: убийство, убийство, убийство, никто не произносил это слово вслух, но оно стояло последним в очереди в бюро пропусков.

У тебя просто разыгралось воображение, Ева.

…Все подступы к павильону были блокированы. Еще можно было повернуться и уйти, в конце концов, у тебя есть алиби – хотя бы на сегодняшний день, – Митяй прав. Но я не сделала этого. Какая-то неведомая сила влекла меня к павильону, я хотела во всем убедиться сама, я так до конца в это и не поверила.

Не поверила я и тогда, когда меня остановил молоденький сержант.

– Туда нельзя, – строго сказал он, – там работает следственная бригада.

Значит, это действительно произошло.

– Я выходила. Я работаю в съемочной группе… В съемочной группе, в которой это все случилось. – Я сунула ему пропуск, и сержант долго рассматривал его.

– Проходите, – наконец сказал он, – а этот парень? Митяй умоляюще посмотрел на меня.

– Да-да, он тоже со мной. Ассистент оператора.

– Проходите.

Легко пробив оборону доблестного сержанта, мы оказались в широком и темном коридоре перед павильоном. Почему я никогда не замечала, как здесь мрачно, даже банальный пожарный щит кажется филиалом готической пыточной. Уходящие вверх стены не прибавили мне оптимизма, и вся моя решимость куда-то улетучилась. Я тихо поздоровалась со сбившейся в кучу группой; она встретила мое появление с ревнивой завистью: только у меня хватило ума, наплевав на деспотичного Братны, прогулять сегодняшнюю смену. А значит, не придется выдерживать унизительной борьбы за алиби.

У самых дверей павильона околачивался телохранитель Кравчука Сеня. Легонько пожав мне руку, Митяй сразу направился к нему.

В уголке, возле окна, тихо плакала Ирэн: ее лицо, мертвенно-бледное и остановившееся, казалось ритуальной маской скорби. Черные от туши слезы пробили тонкие бороздки в густом слое тонального крема и пудры. Вокруг Ирэн кольцом расположилась группа сочувствующих: они явно не знали, что делать. Время от времени кто-то из сердобольных ассистенток гладил Ирэн по плечу, а личная секретарша Братны Муза держала наготове стакан с водой.

Мужчины нервно курили.

Особенно отличился Серега Волошко: он, как всегда, где-то разжился водкой и теперь потреблял ее прямо из горла вместе с Шуренком Вепревым и ассистентом по съемочной технике Садыковым.

– Я все понимаю, – вполголоса причитал Серега, – я человек широких взглядов, но чтобы безобидную старуху мочить в павильоне в пятиминутный перерыв – это перебор. Хорошо кино начинается. Сначала одна пропадает к ядреной фене, потом другую убивают… Нет, надо с этой нетленки ноги делать, пока самого не удавили пленкой “Кодак”…

– Точно-точно, – вторил ему любитель выпить и потрахаться на дармовщинку съемочный техник Садыков, – не будет кина, это и коню понятно. Никто играть не согласится. Кому это надо? Сегодня же сваливаю…

– Черт возьми, никогда на студии такого не было, – поддержал тему Шуренок, – я больше в эти игры не играю, и денег мне никаких не нужно, чтобы в результате, как старуху, пришпилили… Это просто Боженька говорит: стоп, ребята, задний ход, не будет фарта.

Боже мой. Как Братны все просчитал, как хорошо он знает эту киношную трусость и эти киношные суеверия, как табу, связывающие всех по рукам и ногам…

Дядя Федор чуть не сбил меня с ног:

– Ты приехала? Слава Богу, меня колотит всего… Это еще ничего, а Володьку Чернышева вообще в медпункт снесли, так ему плохо стало. Пришлось даже у Сереги водки хряпнуть, а ты же знаешь, не пью я без акцизных марок… Ты единственный среди нас здравомыслящий человек. Ты единственное здоровое начало… Здесь просто абсурд творится.

– Господи, дядя Федор, что здесь произошло? Что здесь происходит?

Дядя Федор попытался взять себя в руки и связно изложить происшедшее. В его интерпретации это выглядело так.

Съемки начались ровно в двенадцать (ты же знаешь нашего тирана!). Сегодня Братны был особенно в ударе, да и старуха работала как надо, даже лучше, чем обычно, ее просто перло (ты даже представить себе не можешь, Ева, как ее перло)! Первый перерыв объявили около трех, когда старуха отработала два часа на крупных планах, – полетел один из юпитеров (тиран рвал и метал, он сам устанавливал этот юпитер, сам выбирал ракурс освещения, даже Сереге не доверил!). С этим довольно легко справились, съемки продолжили, а еще через час полетели все юпитеры. И весь свет заодно. Вован Трапезников ломанулся к распределительному щиту, чтобы посмотреть, не вышибло ли пробки (взял у меня мою “Зиппо”, хрен, мой любимый “зипарь”, и весь бензин спалил, сволочь, а сейчас бензин фирменный сама знаешь сколько стоит!). Отправить к распределительному щиту Трапезникова было непростительной ошибкой: как всегда, обдолбанный наркотиками художник долго не мог взять в толк, что к чему, по этому поводу Братны орал лишних пять минут, а группа лишних пять минут отпускала шуточки. Особенно старуха старалась, рот у нее не закрывался, разухабистая бабулька, ничего не скажешь… Вован орал, что он боится темноты и что он в лампочку Ильича не нанимался… И что его сейчас током долбанет, а если током долбанет, то запасы гашиша можно будет найти на антресолях, а ключи от дома у него в куртке… И все это таким противным голосом (ты же знаешь Вована по обкурке, Ева, какую он пургу метет!)… Потом на помощь Вовану отправили Садыкова, и все разрешилось в несколько секунд. Садыков врубил пробки, только и всего, – оказывается, пробки вышибло… Старуха к тому времени заткнулась, но тогда на это никто внимание не обратил.

А когда врубился свет, оказалось, что старуха умерла. То есть сначала не поняли, что к чему, суетились, Серега Волошко все проверил, переустановили один из юпитеров на контражур… А потом поняли, что-то не так. А не так было то, что старуха уже ни на что не реагировала. Ирэн тогда так страшно закричала – когда Братны подошел. Все думали, что она просто умерла, а потом оказалось, что ей всадили нож – сзади и под сердце. Она ведь на венском стуле сидела, а там спинка вся дырявая…

– Нож? – одними губами переспросила я дядю Федора.

– Ну а что же еще? Правда, никто не вынимал, побоялись. И вообще никакой крови не было. И все было тихо-тихо… Ну, сразу же со всеми истерика. Только Братны молчал. Ну, он-то понятно. В прострации человек, сидел и бубнил все время: “Я должен был предположить, что все так просто не закончится, я должен был это предположить…” Ну, и всякие оскорбления в адрес покойной и всех нас, козлов безрогих. Ты же знаешь его, Ева… Понять-то, в общем, нетрудно: одна актриса без вести пропала, с другой вот тоже неприятность… Хорошо, к тому времени уже Кравчук появился, он на начало опоздал, а когда свет вырубился, только в павильон вошел. Орать сразу начал – что это, мол, у вас там, ни на минуту нельзя группу оставить…. Он ведь, когда это случилось…. Когда все выяснилось, очень правильно все организовал, старая оперативная крыса. Место преступления оцепил, и прочие мелочи. Всех проверил, устроил личный досмотр… Никому даже в голову не пришло обидеться. Идиотизм, надругательство над здравым смыслом…. А ведь какое кино могло бы быть. А теперь – ни кина, ни группы. Затаскают.

– Почему – “затаскают”? – глупо спросила я.

– А ты не понимаешь? – Жалко сморщившись, дядя Федор посмотрел на меня. – Ведь убил кто-то из съемочной группы. Нас всех можно заподозрить. И мы друг друга можем заподозрить. В чем угодно.

– Это просто бред, дядя Федор! – Возможно, мой голос не прозвучал так убедительно, как хотелось бы Бубякину, и он посмотрел на меня почти с ненавистью.

– Почему же бред? Там и табличка горела над павильоном: “ТИХО! ИДЕТ СЪЕМКА”, никого из посторонних не было. Все свои, все родные и близкие, как вождь мировой революции в имении Горки.