Эшафот забвения - Платова Виктория. Страница 68

– Только я прошу вас… Не нужно никаких постов. – Если уж он принял меня за жертву изнасилования, пусть так и будет.

Так будет легче. Изнасилование, шок, полная прострация. Мне даже не придется врать.

Старик заботливо усадил меня в свою колымагу и накинул на плечо ремень безопасности. Потом вернулся к обочине и поднял забытую мной вытертую сумку.

– Вот, возьмите. – Уложив сумку мне на колени, он захлопнул дверцу и, спустя несколько секунд плюхнулся на кресло рядом со мной.

– Спасибо, – еще раз тупо повторила я.

– Выпейте кофе. – Он ловко отвинтил крышку термоса, налил в нее кофе и почти насильно сунул мне в руки. Кофе отвратительно пах пробкой и цикорием, но все же я отважно сделала несколько глотков.

– Спасибо.

– Сейчас мы развернемся и поедем в Москву. Куда вы скажете, – ласково сказал старик. – Но, думаю, вам лучше всего обратиться в больницу. Или в кризисный центр, сейчас существуют такие службы, я знаю…

– Нет-нет… Ничего не нужно. – Я прижалась лбом к стеклу и заплакала.

…Его звали Григорий Петрович.

Он представился мне с самого начала, мягкие успокаивающие имя и отчество должны были убедить меня: никакой опасности больше нет, вам ничто не угрожает. Григорий Петрович вел себя удивительно тактично и больше не приставал – ни с вопросами, ни с утешением. Я пребывала в полубессознательном состоянии и машинально слизывала кровь с пальцев.

Кровь никак не останавливалась, но это мало занимало меня.

Я даже не отреагировала на то, что старик остановился, совершил короткий рейд в глубины своего “Запорожца” и вернулся ко мне с перекисью водорода и бинтами. Он сам обработал мне руки перекисью и обвязал бинтами саднящие ногти.

– Вы живы, а это главное, – кротко сказал он мне и пожал локоть.

Слишком мягкий, слишком тихий человек с извиняющимся голосом – что могло заставить его выбежать на стылое шоссе из машины, под выстрелы (а он не мог не слышать выстрелы), с одной монтировкой?

На своем чихающем и фыркающем “запорике” он подвез меня именно туда, куда я просила, – к метро “Семеновская”.

– Если вы позволите, я провожу вас, сдам с рук на руки… Мужу или родным.

– Нет-нет, спасибо, вы столько для меня сделали. – Я с трудом выговаривала слова, он столько для меня сделал, Григорий Петрович, совершенно чужой мне человек. А вот я для Митяя не сделала ничего…

– Но, может быть… – Он не настаивал, но и не уходил.

– Все в порядке. Еще раз спасибо.

– Я бы на вашем месте заявил в милицию. Я молчала, и тогда он сказал:

– Знаете, с моей племянницей произошла.., произошла такая же страшная вещь. Четверо подонков втянули ее в машину… И не было никого, кто защитил бы ее, а у самой не хватило сил. Они ведь где-то живут, эти подонки. А Али-ночки больше нет… Она покончила с собой после всего этого кошмара, она была очень впечатлительная девочка, писала стихи, ее даже публиковали два раза в “Московском комсомольце”, Алина Войнаровская. Может быть, слышали? Нет-нет, конечно, я понимаю, вы не могли слышать это имя, а ей обещали большое будущее… Это было десять лет назад, только не зимой, а летом… Летом, что еще ужаснее… Может быть, я все-таки провожу вас?

– Нет. Я сама. Спасибо за все. И простите меня…

– Это вы простите, – тихо сказал Григорий Петрович.

Я стояла и смотрела ему вслед, пока крошечный нелепый “Запорожец” не скрылся из виду.

…Соберись. Того, что случилось, уже не исправить. Соберись, соберись. Кажется, это здесь. Я не была на “Семеновской” больше полугода, но этот двенадцатиэтажный дом запомнила навсегда. Даже в страшном сне я не могла себе представить, что вернусь сюда по собственной воле.

Что это будет единственным местом, куда я смогу вернуться.

…Лифт не работал. Мне придется идти на двенадцатый этаж пешком. Это в его стиле – жить в доме с неработающим лифтом.

Между седьмым и восьмым этажами я села на холодные каменные ступеньки черного хода и заплакала. Я все еще боялась думать о том, что произошло с Митяем. Почему меня всегда окружает столько смертей или колея, в которую я попала – колея с бабочками над жирной землей и подсохшими цветами, передавленными цветами, – ведет в царство мертвых?..

Меня нужно запереть в клетку, возить по городам и выпускать на арену перед тиграми какого-нибудь Мстислава Запашного и после дуэта эксцентриков-эквилибристов каких-нибудь братьев-близнецов Немировичей: вот женщина, которая притягивает убийства как магнит. Слабонервных просим удалиться…

Вставай, Ева, нужно идти, еще пять этажей.

Перед дверью на двенадцатом этаже я постаралась отдышаться, чтобы не выглядеть совсем уж унизительно. Да, дверь именно эта, я была здесь всего лишь несколько раз (два? три?), но хорошо запомнила ее. Набрав в легкие воздуха, я ждала, пока сердце прекратит выпрыгивать из груди.

Ничего не получится, оно гулко билось о пустую сердечную сумку, оно ничего не хотело знать. Я не стала уговаривать его, я просто подняла руку и позвонила в дверь.

Только бы он был дома. Если его нет – я просто не сдвинусь с места, я просижу несколько лет на балкончике черного хода с панорамой безлико-окраинной Москвы в кармане, а потом состарюсь и умру. Но он открыл еще до того, как я успела состариться и умереть.

Капитан Костик Лапицкий в жалком тренировочном костюме с вытянутыми коленями.

Он совсем не удивился мне. Или сделал вид, что не удивился. Стоило ли столько месяцев ненавидеть его, считать абсолютным злом, чтобы в результате прийти к нему домой и обнаружить эти вытянутые трикотажные колени…

– Привет, – сказал Костя, что-то торопливо прожевывая, – что ж с утра не предупредила, что придешь? Я бы подготовился.

– С утра были другие планы. – Я спрятала руки за спину, чтобы он не увидел перебинтованных пальцев. Я совсем забыла, что мое пальто залито кровью Бадри. Хорошо еще, что добрейший Григорий Петрович отмыл мне лицо водой из пластиковой бутылки.

Лапицкий внимательно рассматривал меня, как птица, склонив голову набок.

– Я вижу. Повздорили с кобельком, кому быть вверху, а кому внизу? Это чья кровь – твоя или его?

– Третьего лица. – Я не хотела, но он все-таки втянул меня в свой цинично-обыденный треп.

– Ты в своем репертуаре, смуглая леди сонетов, как я посмотрю. Занимаешься профессиональной деятельностью и уверенно влияешь на численность человеческой популяции.

– Может быть, впустишь меня?

– Что ты хочешь мне сказать?

– Если это тебя все еще интересует, ото произошло не одно убийство, а два.

….Я сидела в ободранной и разгильдяйской ванне Лапицкого – разительный контраст с вылизанным домом Митяя. Я сравнивала совершенно невольно – и снова приходила в глубокое отчаяние. Я была почти уверена, что Митяя нет в живых, что больше никто так, как он, не коснется моего тела и не зажжет в нем огонь.

Набирая мне ванну. Костя не пожалел какой-то дешевой польской пены, которая выдавала себя за немецкую, но и ее хватило, чтобы укрыть меня от равнодушно-цепких глаз Лапицкого. Он сидел на полу против меня с чашкой кофе и прихлебывал его маленькими глотками. Рядом со мной же, на скользком краю ванны, стояла початая бутылка водки. Я выпила добрых три четверти и даже не захмелела.

– Может быть, закусь принести? – в который раз спросил Лапицкий. – У меня сало есть.

Я вспомнила свой первый визит к Лапицкому – тогда тоже было сало.

– Не нужно.

– Смотри, а то надерешься.

– Я не пьянею. Ты же сам меня учил.

– Да, я многому тебя учил. А ты хорошо меня отблагодарила.

– Не стоит говорить об этом. Ты был нечестен со мной с самого начала. Неужели ты действительно думал, что тебе удастся слепить из меня законченную суку?

– Самое смешное, что я и сейчас так думаю. Тебе же нравилось делать то, что ты делала, я помню это. Ни у кого из людей, с которыми я работал, не было такой по-настоящему сучьей сути, такого огня в крови. Такого презрения к общепринятой морали. Ведь это была ты, правда?