Смело мы в бой пойдем… - Авраменко Александр Михайлович. Страница 23

Но сейчас Гершель Самуилович просто кипел от ярости. Он совершил две непростительные ошибки, одну за другой. Во-первых, он продал медь на три дня раньше необходимого. Его доблестной армии в Нью-Йорке достались жалкие сто тысяч пленных долларов, тогда как синдикат, продолживший борьбу и продержавший товар, нажил полновесный миллион! И он слишком рано продал сталь. В Вене Поляков получил двенадцать процентов прибыли, тогда как неделей раньше мог получить двадцать пять!

Ярость цифр была столь холодна и жестока, что он беспомощно заплакал, ненавидя за свою ошибку и себя и весь мир. Чем, чем он может восполнить эту глупость, заткнуть эту зияющую брешь в своей финансовой проницательности?

Внезапно он увидел решение, столь простое и изящное, что сперва даже не поверил себе. Такой и простой, такой неожиданный выход — выход был найден! Каждую неделю ему требовалось около трехсот тысяч рублей для расчета с рабочими на своих предприятиях. Так не заплатить им ничего! Локаут! Гершель счастливо засмеялся, наслаждаясь и перекатывая так и эдак во рту слово «локаут». Все же он — гений! Поляков нажал кнопку вызова секретаря:

— Соедините меня завтра в 10.00 с лидерами профсоюза металлистов. Будет рассматриваться вопрос о пересмотре трудовых соглашений.

Он с легким сердцем ехал к Алене. Бриллиантовый гарнитур, стоимостью сорок тысяч рублей заставит ее забыть о его участившихся опозданиях. Гершель снова счастливо засмеялся: богатый подарок обещает богатый вечер…

Гимназист Всеволод Соколов. Москва. 1918 год

Очередь, стоявшая за хлебом напоминала длинное, многоголовое и многоглазое чудовище. Оно шумно дышало, переваливаясь с боку на бок. Иногда по чудовищу-очереди пробегали странными волнами нервические спазмы, когда слышалось испуганное: «Говорят, на всех не хватит!»

То тут, то там в очереди вспыхивала возня, и над сумеречной зимней улицей взлетал вспугнутой птицей истерический, надрывный голос: «Гражданка! Куда пресся?! Вас тут не стояло! Я тута с утра стоял, я помню: их тут стояло! Куды прешь, морда?!», — или что-то подобное. Трое милиционеров, окончательно замордованных неуправляемым людским скоплением, давно уже оставили попытки навести порядок и теперь безучастно наблюдали за происходящим. Если кто-то из очереди пытался апеллировать к блюстителям закона, то старший наряда, кутавшийся в синюю шинель, бросал равнодушно: «Проходь!» и, точно Понтий Пилат, умывал руки.

Изредка из булочной вырывались счастливчики, уже отоварившиеся «всему головой». Но то ли у булочника были неумелые помощники, то ли он сам не умел торговать, но очередь продвигалась вперед с невообразимой медлительностью. Огромное скопление народа у входа в заветную булочную естественно не прибавляло скорости и порядка хлебной торговле.

Внезапно в конце улицы появилась небольшая, человек десять-двенадцать, группа людей. В старых шинелях, видавших виды пальтишках, потертых кожаных куртках, они тем не менее производили впечатление отряда регулярной армии. И это было не потому, что у каждого за плечами висела винтовка со штыком, на котором трепетал маленький красный флажок, а потому, что все они были какие-то спаянные, словно вместе отлитые в одной опоке.

По очереди прошуршало: «Красногвардейцы!» Передний из группы подошел поближе, остальные как-то ловко распределились вдоль очереди. Подошедший, в чистой рабочей тужурке и фуражке с красной лентой, осмотрел очередь и громко сказал:

— Граждане! Попрошу соблюдать порядок! — тут же ловко пнул кого-то, пытавшегося проскочить без очереди, — Тебе что ж, сукин ты сын, больше всех надо?

Красногвардейцы принялись наводить в очереди порядок. Нельзя не признать: их действия увенчались некоторым успехом, и очередь двинулась быстрее. Спорить с красногвардейцами было опасно: все знали, что расправа может быть короткой и страшной.

Тем временем, прекратив железной рукой (а вернее — железным штыком) хаос среди голодных людей, патруль Красной гвардии решил, что пора заняться наведением и социальной справедливости. Нечего всяким буржуям хлеб у рабочего человека отнимать. Первая жертва была легко выбрана.

— Эй ты, гимназия! А ну-ка, пропусти старушку: бабке ж тоже есть хочется, — и один из красногвардейцев попытался подвинуть стоявшего в очереди скромно, но чисто одетого гимназиста старших классов, пропуская вперед старуху, замотанную в ветхий клетчатый платок и потертый салоп, — Проходи, мать, вперед! А ты — молодой, можешь и подоле постоять, верно?

Гимназист весь сжался, и уже готов был шагнуть в сторону, но вдруг поднял голову и тихо сказал:

— Нет…

— Чаво?

— Нет, — уже громче повторил гимназист. — Я не могу пропустить своей очереди. Мы тоже есть хотим!

Красногвардеец, невысокий худощавый мужчина был, казалось, совершенно ошарашен сопротивлением. С минуту он стоял молча, соображая, что произошло, но потом взорвался:

— Ах ты ж, какой?! «Есть оне хочут!» Обождешь! Пущай сперва те поедят, кто хлебушек энтот потом своим полил! Пошел! — и он замахнулся на гимназиста прикладом.

Очередь замерла. Милиционеры сделали вид, что их здесь нет, а если и есть, то все происходящее их не касается. И в этот момент в звенящей тишине прозвучал четкий и резкий голос:

— Тронешь парня — пристрелю, сволочь!

Красногвардейцы все, точно по команде повернулись туда, откуда раздалась угроза. Напротив булочной стояли, неизвестно откуда взявшиеся семь человек в военной форме, с георгиевскими крестами на груди и нашивками за ранения. Дружинники. В руках у новоприбывших были наганы, маузеры и даже один немецкий парабеллум. И все они были недвусмысленно направлены в сторону красногвардейцев.

Патруль Красной гвардии оказался в сложном положении. С одной стороны их было чуть не вдвое больше, но с другой — в скоротечном уличном бою пистолет намного выгоднее винтовки. Так что стычка с дружинниками не сулила ничего хорошего, но и уступать более малочисленному противнику красногвардейцы не собирались. Их командир облизнул враз пересохшие губы и не опуская винтовки спросил:

— Что, ваши благородия, пришли проследить, чтоб не дай бог, рабочему человеку кусок не достался?

Дружинник в офицерской бекеше, державший маузер в левой руке из-за того, что пустой правый рукав был заткнут у него за пояс спокойным голосом ответил:

— Справедливость для всех, а не для тех, кого вы считаете достойными, — с ударением на слове «вы».

— Конечно, пускай гимназия жрет, а старухи пущай голодают! — насмешливо протянул красногвардеец, — Вам до старух нету дела, вам же «справедливость» подавай!

И он обернулся к очереди, явно ища поддержки.

— Да что ж вы к пареньку пристали? — сказала вдруг женщина средних лет, стоявшая в очереди позади гимназиста, но впереди старухи. Она нервно поправила платок и продолжила, — У него отец без вести пропал, мать одна с двоими мается, а вы его из очереди гнать. Это же Севка Соколов, с нашего двора, его все в округе знают! Разве это дело?

— Верно? — спросил один из дружинников в солдатской форме, с исшрамленным лицом и стареньким наганом в руках. Юноша молча кивнул.

— Суки вы! — взорвался дружинник, и обращаясь к красногвардейцам, яростно выкрикнул, — Вас, гадов, в феврале отстрелять надо было!

Очередь заволновалась. Было ясно, что сейчас произойдет. Красногвардейцы сжимали в руках винтовки и сдаваться явно не собирались. Еще немного и вспыхнет яростная пальба, в которой очень просто можно схлопотать шальную пулю, вовсе не тебе предназначенную. Людям стало страшно, но куда побежишь от хлеба?…

Неожиданно кто-то из очереди крикнул:

— Да знаю я эту стерву старую. Она ж, братцы мои, сегодни ужо третий раз стоить. Очередями, сволота, торгует!..

— Правда? — спросил командир красногвардейцев.

Несколько человек в очереди согласно закивали. Красногвардеец повернулся к своим:

— Взять спекулянтку! — и уже обращаясь к гимназисту, выдавил из себя с вымученной улыбкой, — извини, парень, ошибка вышла.