Маяк - Губин Валерий Дмитриевич. Страница 2

— Не понял. В каком смысле заменить? Работать вместо вас старьевщиком?

— Конечно, почему бы нет, — опять усмехнулся старик, но его усмешка на этот раз показалась Борису зловещей.

— Но с какой стати? — детский страх полностью овладел им и даже мелькнула мысль: "Сейчас заколдует и оставит тут навсегда". — У меня есть своя работа, я инженер.

— Это хорошо, что инженер. Но то, что я предложу вам, не менее важно.

Он подошел к тележке, снял несколько ящиков, потом отогнул толстую темную накидку, и Борис увидел сияющий никелированной сталью ящик. Это был какой-то необыкновенный прибор, причем работающий — в маленьких окошечках дрожали стрелки и перемигивались разноцветные огоньки.

— Это маяк, — ответил старик на его недоуменный взгляд, — космический маяк. Каждый день я прохожу всю Мельничную туда и обратно, и импульс, посылаемый им, захватывает весьма значительный сектор пространства.

Борис сразу поверил старику, к тому же его инженерное чутье говорило ему, что эта штука не могла быть сделана здесь, на Земле, что-то во всей ее конструкции было глубоко чуждо его представлениям и понятиям.

В центре ящика вдруг прерывисто задрожал еще один яркий, золотистый огонек.

— Видите, — показал старик, — это корабль проходит сейчас где-то над нами и отвечает мне.

Огонек стал слабее, потом совсем погас.

— Здесь недалеко — конечно, по космическим масштабам — проходит весьма оживленная трасса.

— Но как этот маяк попал к вам? — единственное что мог, еще не придя в себя, выдавить Борис.

— Так же, как попадет к вам. Очень давно, задолго до войны, я подошел к старьевщику, который катил свою тележку по Мельничной улице.

Борис не отрывал глаз от ящика.

— Там, должно быть, какой-то атомный генератор. Работает столько лет.

— Не знаю, вероятно. Но по-моему, его перезаряжают или даже меняют. Мне кажется, что тот, который у меня был вначале, несколько отличался от этого.

— Прилетают сюда и меняют? Даже не вступая с нами в контакт?

— Наверное, не нуждаются ни в каких контактах с нами. Я полагаю — уже благо, что нам доверили это дело.

— Ничего себе благо! Такая цивилизация, такой уровень развития сознания, науки и нате вам — всего лишь место для маяка.

— Это с нашей точки зрения мы — развитая цивилизация, пуп вселенной. А на самом деле, я думаю, каждый разум выполняет какую-нибудь одну функцию. Мы вот маяк обслуживаем, большего от нас не требуют. А все, что у нас есть еще, их не интересует. Возможно, когда-нибудь доверят и более серьезное дело.

— Вряд ли мы будем ждать, когда нам доверят, — обиделся Борис, — мы уже вышли в космос и будем продвигаться дальше.

— Можно и дальше, — отозвался старик после долгого молчания, — только какой ценой — обескровим землю, разрушим окончательно природу и подорвем свои психические и нравственные силы.

— По-вашему, нужно ждать, когда на нас обратят внимание и помогут?

— По-моему, по-вашему… Какая разница, что считаю я или вы, разве от нас что-нибудь зависит? — старик бережно закрыл маяк и завалил сверху барахлом. — Так я вас жду. Еще год или два буду ждать, больше не протяну. Может, вы за это время все обдумаете и решите вернуться сюда.

— А скажите, как вам удалось… — замялся Борис, не зная как выразиться.

— Видимо, все дело в излучении, — понял старик, — как-то оно действует на организм. По всем земным законам я бы уже давно умер. Но всему есть предел…

На следующий день Борис уехал домой. И потекли долгие мучительные дни, полные тяжелых раздумий. У него была интересная работа, глубокие, как ему казалось, замыслы, и сама идея бросить все это, бросить любимый город, друзей и работать приемщиком бутылок — поначалу ужасала его. Борис понимал, что кто-то должен занять это место, — но почему именно он? Понимал также, что сбросить с себя этот груз, рассказать обо всем нельзя. И эта тоненькая ниточка между Землей и мощными цивилизациями там, в космосе, может поддерживаться пока только одним человеком.

Наступила зима, очень долгая в этом году и сырая. Борис работал сутками, как одержимый, стараясь продвинуться в своих делах как можно дальше. Он очень спешил, не зная почему, но смутно догадывался, что в глубине души он уже решился и вскоре все придется бросить. Но чем дальше он влезал в работу, тем более ненужными и даже несерьезными казались ему собственные усилия, и он чрезвычайно уставал от этой раздвоенности.

Незаметно прошла весна, собственно, ее почти не было: снег лежал до конца апреля и весь май было холодно. В лаборатории начали замечать его состояние, изможденный вид, начальство предлагало отпуск, но Борис отговаривался тем, что привык отдыхать только осенью, и все время думал об этой ниточке, которая в любую минуту может порваться.

В один из тихих августовских вечеров, улегшись пораньше спать, Борис вдруг проснулся от толчка в сердце. Желтая полоса света уличного фонаря тянулась через весь потолок к двери, на душе было тревожно и тоскливо, как после дурного сна, но ничего из только что снившегося не вспоминалось. Борис позвонил в аэропорт и, узнав, что его рейс будет через два часа, стал быстро собираться.

Еще не рассветало, когда он вышел на Мельничную. Ни души вокруг, и ни одно окно еще не горело, только за забором все так же монотонно и равномерно шумели машины. Борис остановился возле дома, где когда-то нашел рейку, и огляделся вокруг, будто прощаясь с прошлой жизнью. Его посетило далекое, давно забытое переживание — сильный летний городской дождь, ливень, громко стучащий по мостовой и пахнущий пылью. Борис всегда выбегал под его хлещущие струи и орал что-нибудь дикое и радостное. Переживание было настолько сильным и ярким, что он весь сжался внутри, боясь, что оно растает и уйдет, но оно все-таки растаяло и ушло.

Борис двинулся дальше, и еще через несколько минут перед глазами всплыл яркий солнечный луч. Он прорезал по утрам комнату и ложился пятном на стену, а потом медленно неуклонно полз вверх, освещая обойный рисунок, в котором Борису в детстве виделись в эти минуты замки, рыцари, волчьи морды и густые леса. Разбуженный солнечным лучом, он всегда думал о том, что его ждет необыкновенная и очень интересная жизнь. Он и сейчас видел это яркое пятно, и замки, и рыцарей, потом луч сверкнул прямо в глаза и исчез, и он снова шел, громко стуча каблуками по пустой ночной улице.

Подойдя к дому старика, Борис еще раз остановился, посмотрел на небо, на бледные, еле видные перед рассветом звезды над ним и все еще яркие там вдали, на западе, и опять испытал необыкновенное ощущение — ему почудилось, что весь окружающий мир — и небо, и звезды, и деревья внимательно всматриваются в него, вслушиваются в его дыхание. Не равнодушно-отчужденно, а сочувственно, по-доброму всматриваются. И проливной дождь в детстве, и луч солнца, и многое-многое другое, запечатлевшееся навсегда в его душе, были знаками этого внимания, но он не замечал их как знаки, всегда воспринимая как должную, неотъемлемую часть своего маленького мирка. И еще он подумал, что, решившись и приехав сюда, он перешел какую-то невидимую грань, за которой он будет не только и не просто приемщиком, как не был им его предшественник, скрывший от него самое важное, что, возможно, и нельзя было передать на словах.

Борис подошел к сараю, пошарил рукой с правой стороны и нашел тяжелый фигурный ключ. Потом переоделся в халат, немного коротковатый ему, выкатил тележку и, оглянувшись вокруг, приподнял накидку. Разноцветные огоньки все так же весело перемигивались. Борис прижался ухом к прибору, и ему показалось, что он слышит мощное ровное гудение.

Он катил тележку по улице, в тот самый конец Мельничной, где еще никогда не был, и видел, как медленно и робко занимается осеннее утро и кое-где в окнах уже начинает зажигаться свет.