Принц Галлии - Авраменко Олег Евгеньевич. Страница 28

«Ну, Симон, берегись!» — промелькнуло в его помраченном сознании.

Быстрые, жадные, жаркие поцелуи, слезы на глазах Амелины, которые он тут же высушивал нежными прикосновениями своих губ, слившееся воедино биенье двух сердец… Все эти годы на чужбине Филиппу так недоставало ее, родной, милой сестренки, которая самозабвенно любила его, которая понимала его с полуслова. И вот она снова с ним, в ее взгляде он прочел былую любовь, умноженную на долгое ожидание, и готовность в любое мгновение отдаться ему целиком и полностью, до последней своей частички…

Вспомнив, что его ждет отец, Филипп отчаянным усилием воли заставил себя высвободиться из объятий Амелины, виновато поцеловал ее маленькую ладошку и бегом, не озираясь, бросился прочь от нее…

Глава XII

Брак — дело государственное

Они стояли перед первым из портретов, висевших в ряд на стене в личном кабинете герцога. Этот кабинет не использовался отцом в качестве рабочего, всеми текущими делами он обычно занимался в другом, более скромном и уютном, а здесь устраивал совещания с министрами, давал малые аудиенции и время от времени собирал ближайших родственников, чтобы сообща обсудить некоторые семейные проблемы.

На этот раз в кабинете было только двое — Филипп и его отец.

— Сын мой, — произнес герцог, взмахом руки указывая на портреты. — Ряд сей можно продолжить в прошлое на много-много лиц, но не пристало нам впадать в излишнюю гордыню, помещая здесь изображения всех наших августейших предков. Достаточно и одного короля — основателя мужской линии, чтобы постичь всю глубину родословной нашей, уходящей своими корнями в седую старину. — Отец остановился перед первым из портретов. — Ты, конечно, знаешь, что это Корнелий Пятый, король Италии, император Римский. Плохонький он был государь, не в меру вспыльчивый и крайне легкомысленный человек. Толстяк, лакомка, сластолюбец, с детских лет он погряз в наслаждениях стола и постели. Единственное, что он умел делать, так это детей, и надо сказать, в этом деле не имел себе равных как среди христиан, так и среди мавританских, сарацинских и турецких вельмож… — Герцог перешел к следующему портрету. — Сын Корнелия, Карл, числился где-то в четвертом десятке его бастардов. Он появился на свет вследствие поездки герцогини Аквитанской в Рим погостить у своего кузена, императора, между тем как ее муж, герцог Карл Второй, воевал в Палестине за освобождение Гроба Господнего и откуда, к своему счастью, не вернулся, погиб в бою с сарацинами. По странному стечению обстоятельств, случилось это на следующий же день после того, как герцог получил письмо от своего младшего брата, в котором сообщалось, что на тринадцатом месяце его отсутствия герцогиня родила ему наследника… Гм, в свое время кое-кто усматривал между двумя этими событиями непосредственную связь… Брат покойного, герцог Людовик Третий, на беду своим потомкам, был слишком деликатный и нерешительный человек. Он не стал раздувать скандал и не требовал от короля и Сената признания Карла незаконнорожденным, а удовольствовался тем, что герцогиня-вдова от имени своего сына отказалась от претензий на герцогскую корону. Спустя шестьдесят семь лет этой юридической зацепкой воспользовался воспользовался Филипп, сын Карла, когда после смерти герцога Людовика Четвертого заявил о своих правах на Аквитанию. Разумеется, наследники покойного герцога сразу же возбудили дело о признании незаконнорожденности маркграфа Карла, но было уже поздно. Король Арманд Второй не стал вмешиваться в конфликт, а Аквитанский Сенат с распростертыми объятиями встретил своего нового правителя — Филиппа Первого… Полагаю, многие достопочтенные сенаторы, которые с ликованием приветствовали нашего предка Воителя, не были бы столь благодушны, умей они предвидеть будущее и знай, каким — скажем откровенно — негодяем будет их следующий герцог, Карл Третий…

Отец продолжал свой рассказ, переходя от одного портрета к следующему. Почти все, о чем он говорил, Филипп уже слышал прежде от других рассказчиков, причем неоднократно. Но даже ранее известное теперь виделось в новом свете — ведь ему также предстояло занять свое место в этом ряду правителей.

— Твой дед Робер, верный слуга престола Святого Петра, — произнося эти слова, герцог скептически скривил губы. — Огнем и мечом искоренял он катарскую ересь в Арагоне. Вкупе с Инморте он вел ожесточенную войну против тогдашнего регента Арагона Корнелия Юлия, который встал на защиту катаров… Инморте, — повторил герцог с ненавистью и отвращением в голосе. — За тридцать лет своего пребывания на посту гроссмейстера иезуитов он превратил орден в исчадие ада. Раньше, в начале этого и в конце прошлого столетия, рыцари Сердца Иисусова были истинными рыцарями веры Христовой. Вместе с Кастилией и Арагоном они мужественно боролись против мавров, своими собственными силами освободили от неверных крайний юго-запад Испании от Олисипо до мыса Сан-Висенте — не отрицаю, их ордену заслуженно достались эти земли под Лузитанскую область. Но с приходом к власти Инморте Лузитания стала такой же язвой на теле Испании, как и Гранадский эмират. Орден иезуитов превратился в вездесущее теократическое государство. Во всех трех областях ордена установлены драконовские порядки, введено поголовное рабство для всех плебеев и нехристиан; причем рабство не в нашем понимании этого слова, но рабство в той форме, в которой оно существовало в самые мрачные периоды истории Римской Империи и при египетских фараонах. Сколько раз я говорил отцу, что ересь катаров для Инморте только предлог, чтобы вторгнуться в Арагон и в конечном итоге завоевать его, но он не захотел прислушаться к моим словам. Да, конечно, увенчайся замысел Инморте, моего отца и папы Иннокентия успехом, нам бы достались графства Садаба, Хака, Лерида и Таррагона — но тогда на всей остальной части Арагона образовалась бы Арагонская область ордена Сердца Иисусова. Надеюсь, ты понимаешь, чем это было бы чревато для нас?… Можешь не отвечать, я вижу, что понимаешь. А вот твой дед не понимал этого, он был ослеплен религиозным фанатизмом, чистота веры была для него прежде всего. Он позабыл, что обязанность любого правителя — заботиться о благе своего государства, о благополучии людей, живущих на подвластных ему землях. И ничто не должно отвлекать нас, сильных мира сего, от выполнения этой миссии, возложенной на нас самим Богом, именем которого мы так часто прикрываемся, совершая неблаговидные поступки. — Герцог говорил жестко, слова слетали с его губ, как приговор, который он выносил своему отцу. — По мне, так пусть наши церковные деятели улаживают все свои спорные вопросы на теологических семинарах и диспутах и не прибегают к военной силе, ибо оружие — плохой аргумент, в бою побеждает не тот, кто прав, а тот, кто сильнее.

Свой портрет отец прокомментировал так:

— Вот когда ты будешь рассказывать своему сыну о его предках, тогда сам и поведаешь ему, что я сделал хорошего в жизни, а в чем допустил ошибки.

Затем герцог перешел к последнему портрету.

— А это твоя мать Изабелла, — с грустью промолвил он.

Уже в который раз Филипп пристально вгляделся в округлое детское личико с невыразительными чертами. Его мать… Какой же она была в жизни — женщина, что родила его? Отец безумно любил ее, до помрачения рассудка любил. Ради нее готов был разжечь междоусобицу в королевстве, возненавидел родного сына за ее смерть, двадцать лет растратил впустую, живя одними лишь воспоминаниями о ней. Во всех без исключения балладах о родителях Филиппа непременно воспевается изумительная красота юной галльской принцессы, да и старые дворяне в один голос утверждали, что герцогиня Изабелла была блестящей красавицей. А вот на портрете она совсем неказистая. И не только на этом портрете, но и на трех остальных — в спальне отца, в столовой и в церемониальном зале — она такая же самая, ничуть не краше.

Быть может, предположил Филипп, его мать была красива той особенной красотой, для которой художники еще не изобрели соответствующих приемов, чтобы хоть в общих чертах передать ее мазками краски на мертвом холсте. Он уже сталкивался с подобным случаем. Как-то, без малого четыре года назад, дон Фернандо вознамерился было послать императору в подарок портрет Бланки, но ничего путного из этой затеи не вышло — все портреты были единодушно забракованы на семейном совете как в крайней степени неудачные, совершенно непохожие на оригинал. Некоторые мастера объясняли свое фиаско неусидчивостью Бланки, иные нарекали, что ее лицо слишком подвижное и нет никакой возможности уловить его постоянных черт, а знаменитый маэстро Беллини даже набрался смелости заявить королю, что с точки зрения художника его старшая дочь некрасивая. Филипп был возмущен этим заявлением не меньше, чем дон Фернандо. Уже тогда он находился во власти чар Бланки, все больше убеждаясь, что она — самая прекрасная девушка в мире, и речи маэстро показались ему кощунственными. Тогда, помнится, он взял слово и сгоряча обвинил самого выдающегося художника современности в бездарности, а все современное изобразительное искусство — в несостоятельности…