Принц Галлии - Авраменко Олег Евгеньевич. Страница 7

А год спустя ушел из жизни еще один близкий родственник Филиппа — родной брат его матери, Людовик VI Галльский. Король Людовик царствовал недолго и умер бездетным, и после его смерти Филипп, как единственный потомок Изабеллы Кантабрийской, первой жены короля Робера II, унаследовал графство своей бабки и стал одним из могущественнейших феодалов Испании. А кроме того, поскольку новый король Галлии, Робер III, был еще молод и не имел детей, Филипп, пусть и временно, получил титул первого принца королевства и наследника галльского престола. Придворные стали именовать его не иначе, как «ваше высочество», и делали это, несомненно, в пику Гийому и Роберу, к которым, несмотря на их титулы монсеньоров, обычно обращались просто «сударь». Старшие братья, понятно, неистовствовали, снедаемые завистью и досадой. Герцог же воспринял известие о том, что его семья обзавелась первым принцем Галлии, с полнейшим безразличием, как будто это его вовсе не касалось.

Со смертью дяди Филипп обрел материальную независимость от отца. Зная о враждебном отношении герцога к младшему сыну, Людовик VI назвал в числе своих душеприказчиков двадцатилетнего Гастона д’Альбре, поручив ему управление Кантабрией до совершеннолетия Филиппа. Гастон исполнял обязанности опекуна добросовестно и регулярно передавал в распоряжение своего подопечного часть прибыли от графства, а оставшиеся средства, все до единого динара, вкладывал в развитие хозяйства, по-братски оплачивая издержки из собственного кармана. Благодаря такой предусмотрительности со стороны покойного короля, Филипп уже в десять лет стал вполне самостоятельным человеком и даже смог организовать при дворе отца небольшой собственный двор. Это внесло заметное оживление в размеренную полусонную жизнь Тараскона — древнего родового гнезда маркграфов Испанских, куда герцог переселился из Бордо вскоре после смерти второй жены, надеясь укрыться здесь от жизненных невзгод, желая обрести покой и умиротворение.

А Филипп был юн, жизнь била из него ключом, он не любил уединения и бoльшую часть своего времени проводил в обществе сверстников и молодых людей на несколько лет старше. У Филиппа было много друзей, но еще больше было у него подруг. С малых лет он, что называется, вертелся возле юбок — это была его страсть, его любимое развлечение. Разумеется, он также любил читать интересные книги, беседовать с умными, образованными людьми, заниматься музыкой, играть в разные спортивные игры — однако серьезную конкуренцию всему вышеперечисленному составляли девчонки. Какой-то могущественный инстинкт пробуждался в нем в присутствии этих удивительных созданий, до предела обострял его любознательность, призывал к активным исследованиям. Зачем, не единожды задавался он вопросом, Господь создал их такими отличными от мужчин? Почему в мире существует два столь разных типа людей? Наставники давали Филиппу хоть и докладные, но, по его мнению, слишком упрощенные разъяснения, большей частью акцентируя внимание на деторождении. Он этим не довольствовался и продолжал самостоятельные наблюдения.

Со временем все становилось на свои места, и к десяти годам Филипп в общих чертах получил представление, что такое женщины и с чем их едят, а чуть позже он почувствовал настоящее физическое влечение к противоположному полу. В свою очередь, и подружки Филиппа не оставались к нему равнодушными. Уже тогда он был писаным красавцем, выглядел старше своих лет, и многие барышни были чуточку влюблены в него, а некоторые — совсем не чуточку. Среди самых рьяных поклонниц Филиппа, как ни странно, оказалась Амелина д’Альбре. Едва лишь став девушкой, она напрочь позабыла, что росли и воспитывались они, как родные брат и сестра, и страстно возжелала стать его женой. Филипп был очень привязан к Амелине, она была его лучшей подругой, и он нежно любил ее — но только как сестру. Это обстоятельство, впрочем, не мешало ему хотеть ее как женщину и помышлять о близости с ней — и все же что-то в нем препятствовало осуществлению подобных желаний. Возможно, ему просто не хотелось терять в лице Амелины сестру, в которой он так нуждался.

Осенью 1444 года Гастон д’Альбре, крупно повздорив с герцогом, вынужден был покинуть Тараскон и переселился вместе со всей семьей в одно из своих беарнских поместий. За два месяца разлуки Филипп так сильно истосковался по Амелине, что в конце концов не выдержал и тоже приехал в Беарн, где приятно провел всю зиму и первый месяц весны в обществе кузины, кузена, его жены и двух его маленьких дочурок. Гастон почти не сомневался, что по ночам Филипп тайком спит с Амелиной, но не предпринимал никаких шагов, чтобы пресечь это. В мыслях он уже давно поженил их, однако, зная упрямый характер Филиппа, не пытался форсировать события и терпеливо выжидал. Кузен был уверен, что рано или поздно Филипп запутается в сетях Амелины и тогда уж нигде не денется — сам попросит ее руки.

Впрочем, не один только Гастон был таким умником. Немало вельмож, чьи дочери и сестры были сверстницами Филиппа или на год-другой моложе, мечтали породниться с герцогом — но отнюдь не через Гийома или Робера. Столь пренебрежительное отношение могущественных вассалов и соседей к старшим сыновьям герцога и их обостренное внимание к младшему, Филиппу, объяснялись тем, что именно его рассматривали как наиболее вероятного претендента на главное наследство — герцогский и княжеский титулы…

По мере того, как взрослели сыновья герцога, в среде гасконского и каталонского дворянства зрело недовольство двумя старшими, в особенности Гийомом, который был наследником родового майората — Аквитании, Беарна, графств Испанской Марки и Балеарских островов. Ранее мы уже упоминали о некоторых дурных наклонностях Гийома; а с годами они лишь усугублялись и преумножались, что не шутку тревожило здравомыслящих и рассудительных вельмож. Их отталкивали не столько его многочисленные пороки, как сочетавшаяся с ними умственная недоразвитость, граничащая с дебилизмом. Полная неспособность Гийома справляться с государственными делами была очевидна. То же самое относилось и к Роберу, который был не намного лучше старшего брата, а при своей бесхарактерности и склонности поддаваться дурному влиянию со стороны — пожалуй, еще хуже.

Разумеется, немало вассалов герцога были бы не прочь воспользоваться грядущими смутами и межусобицами для укрепления собственного могущества, но значительно больше было тех, кто не желал возврата мрачных времен правления герцога Карла III. Трудно сказать, когда и кому впервые пришла в голову мысль, что наследником Гаскони и Каталонии должен стать Филипп; но это не так уж важно. Главное, что ко времени, когда Филиппу исполнилось тринадцать лет, большинство гасконских и каталонских землевладельцев — кто сознательно, а кто по наитию, — видели в нем своего будущего сюзерена. Это относилось не только к подданным герцога, но и к его соседям. Так, например, король Хайме III Арагонский предложил герцогу обручить Филиппа со своей дочерью Изабеллой, однако получил категорический отказ. По всеобщему убеждению, герцог отверг это предложение вовсе не потому, что арагонская принцесса была старше Филиппа на два с половиной года. Скорее, он опасался, что, породнившись с арагонским королем, его младший сын, и без того весьма значительная персона, благодаря своему положению первого принца Галлии и гранда Кастилии, станет слишком опасным претендентом на родовой майорат.

В начале лета 1444 года группа молодых вельмож собралась обсудить сложившуюся ситуацию вокруг проблемы наследования. Инициаторами этого тайного собрания выступили Гастон д’Альбре и Эрнан де Шатофьер — два самых близких друга Филиппа, а Эрнан, к тому же, был его сверстником. Он очень рано потерял родителей и формально находился под опекой дяди, но уже в десятилетнем возрасте, проявив решительный характер, незаурядный ум и немалые организаторские способности, перенял все бразды правления графством на себя. По мужской линии род Шатофьеров происходил из Франции. От их прежнего родового гнезда, замка Шато-Фьер, остались одни лишь развалины где-то на востоке Шампани; в память о них прапрадед Эрнана, первый граф Капсирский из Шатофьеров, построил в Пиренеях новый замок, который, по его замыслу, должен был стать возрожденным Шато-Фьером и который его потомки не замедлили переименовать на галльский лад — Кастель-Фьеро, сохранив в неизменности свое родовое имя.