«...Расстрелять!» - Покровский Александр Михайлович. Страница 46

Старпом проявляет нетерпение:

– Давай, лейтенант, подписывай быстрей. Чего читаешь по десять раз? Не боись, я сам проверил. Сам понимаешь, времени нет вас всех собирать. Время-то горячее.

Ладно. Оружие? Так его же каждый день считают. Куда оно денется? Боезапас? Так стрельбы же были. Любой подтвердит. А случись что – всегда можно сказать, что проверяли и тогда все было на месте. Ладно.

Старпом кладет бумаги в стол и достает оттуда еще одну.

– На еще.

Нужно списать один из двух новеньких морских биноклей, позавчера полученных. По этому поводу и составлен этот акт. А вот и административное расследование, приложенное к акту: матрос Кукин, вахтенный сигнальщик, уронил его за борт. Лопнул ремешок, и все усилия по спасению военного имущества оказались тщетны. Вахтенному офицеру – «строго указать», Кукину – воткнуть по самые уши, остальным – по выговору, а бинокль предлагается списать, так как условия были, прямо скажем, штормовые, приближенные к боевым, и вообще, спасибо, что никого при этом не смыло.

Старпом находит нужным объяснить:

– Нашему адмиралу исполняется пятьдесят лет. Сам понимаешь, нужен подарок. Нам эти бинокли и давались только с тем условием, что мы один спишем. Ну, ты лейтенант, службу уже понял. Вопросы есть? Нет? Вот и молодец, – бумаги в стол. – Ну, лейтенант, тащи свою бутылку.

Он вышел от старпома и подумал: при чем здесь бутылка? И тут до него дошло: он хочет мне спирт налить. Бутылка нашлась в рундуке.

– Разрешите? Вот, товарищ капитан второго ранга.

Старпом берет бутылку, и начинается священнодействие: он открывает дверь платяного шкафа и извлекает оттуда канистру. На двадцать литров. Потом появляются: воронка и тонкий шланг. Один конец шланга исчезает в канистре, другой – во рту у старпома. Сейчас будет сосать. Морда у старпома напрягается, краснеет, он зажмуривается от усердия – старпомовский засос, и – тьфу, зараза! – серебристая струйка чистейшего спирта побежала в бутылку.

Старпом морщится – ему не в то горло попало, – кашляет и хрипит сифилисно:

– Вот так и травимся… ежедневно… едри его… сука… в самый корень попало, – на глазах у старпома слезы, он запивает приготовленной заранее водой и вздыхает с облегчением, – фу ты, блядь, подохнешь тут с вами. На, лейтенант, в следующий раз сам будешь сосать. А теперь давай, спрячь, чтоб никто не видел…

…Вечереет. «Звезды небесные, звезды далекие…» Город светится. Огоньки по воде. А люди сидят сейчас в теплых квартирах… От, сука…

Он вызвал рассыльного. Прислали молодого: низенький, взгляд бессмысленный, губы отвислые, руки грязнющие, сам – вонючий-вонючий, шинель прожженная в десяти местах, брюки – заплата на заплате, прогары разбитые, дебил какой-то: вошел и молчит.

– Чего молчишь, холера дохлая, где твое представление?

– Матрос Кукин по вашему приказанию прибыл.

– А-а, старый знакомый. Ты старый знакомый? А? Понаберут на флот…

Этот и утопил бинокль, в соответствии с расследованием. А что, такой и голову свою может потерять совершенно свободно. Как нечего делать. А бинокль завтра подарят «великому флотоводцу». «От любящих подчиненных». И он примет и даже не спросит, откуда что взялось. Все все знают. Курвы. Сидишь здесь, и рядом ни одного человека нет, все ублюдки. И это еще, чмо, стоит. Уши оттопырены, рожа в прыщах. Чуча лаздренючая.

А ресницы белесые, как у свиньи. И бескозырка на два размера больше. Болтается на голове, как презерватив после употребления. Разве это человек?

– А ну, чмо болотное, подойти ближе. По сусалам хочешь?

Матрос подходит ближе, останавливается в нерешительности. Боится. Хоть кто-то тебя на этом корабле боится. Боится – значит уважает.

– В глаза надо смотреть при получении приказания! В глаза!

За подбородок вверх его.

– Может, ты чем-нибудь недоволен? А? Чем ты можешь быть недоволен, вирус гнойный. А ну, шнурок, пулей, разыскать мне комсомольца корабельного, и скажешь ему, чтоб оставил на мгновение свой комсомол и зашел ко мне. Пять минут даю.

Через пятнадцать минут в каюте рядом уже сидел самый младший и самый несчастный из корабельных политработников – комсомолец – тот самый, которому доверяют все, кроме собственной жены.

Каюта заперта, иллюминатор задраен и занавешен; на столе – бутылка (та самая), хлеб, пара консервов, тяжелый чугунный чайник с камбуза с темным горячим чаем (на камбузе тоже свои люди есть).

– Откуда? – комсомолец покосился на бутылку. Небрежно:

– На протирку выдают. Положено.

– Хорошо живешь, – комсомолец вздыхает, – а вот мне не выдают, протирать нечего.

– Ничего, ты у нас вырастешь, станешь замом, и тебе будут выдавать. На протирку. Протирать будешь… подчиненным…

После первых полстакана комсомолец расчувствовался и рассказал, как сегодня утром зам орал на него при матросах за незаполненные учетные карточки. Помолчали, поковыряли консервы. Потом пошло про службу, про службу…

А старпом сегодня какой ласковый. С актами. Бинокль им нужен был. Когда им нужно, они все сладкие…

Допили. Потом был чай, а потом комсомолец ушел спать.

Он вызвал рассыльного. Подождал – не идет. Где он, спрашивается, шляется? Он позвонил еще раз, ему ответили: уже ушел.

– Как это «ушел»? А куда он ушел? Да что вы мне там мозги пачкаете? Ушел – давно бы был.

Вошел рассыльный.

– Кукин, сука, ты где ходишь, скот? Как ты смеешь заходить к офицеру в таком виде зачуханном? Тобой что, заняться некому? Что ты там бормочешь? Ближе подойди. Где шлялся?

Матрос молчит. Подходит робко. Голову он держит так, чтоб легко можно было отшатнуться. Его испуг бесит, просто бесит.

– Закрой дверь! Закрыл.

– И снимай ремень. Снял. Штаны падают, и он их пытается подхватить.

– Дай сюда! – он сам сдергивает с него бескозырку, нагибает за плечи, сует его стриженую, дохлую голову себе между ног и с остервенением бьет ремнем по оттопыренным ягодицам. Тот не сопротивляется. Скот потому что, скот!

– А теперь сделаешь здесь приборку! Ползает, делает. Проходит минут десять.

– Сделал?

– Так точно.

– Пошел вон отсюда…

Святее всех святых

После того как перестройка началась, у нас замов в единицу времени прибавилось.

Правда, они и до этого на экипажах особенно не задерживались – чехардились, как всадники на лошади, а с перестройкой ну просто как перчатки стали меняться: полтора года – новый зам, еще полтора года – еще один зам, так и замелькали. Не успеваешь к нему привыкнуть, а уже замена.

Как-то дают нам очередного зама из академии. Дали нам зама, и начал он у нас бороться. В основном, конечно, с пьянством на экипаже. До того он здорово боролся, что скоро всех нас подмял.

– Перестройка, – говорил он нам, – ну что не понятно?

И мы свою пайку вина, военно-морскую – пятьдесят граммов в море на человека, – пили и помнили о перестройке.

И вот выходим мы в море на задачу. Зам с нами в первый раз в море пошел. Во всех отсеках, как в картинной галерее, развесил плакаты, лозунги, призывы, графики, экраны соревнования. А мы комдива вывозили, а комдива нашего, контр-адмирала Батракова, по кличке «Джон – вырви глаз», на флоте все знают. Народ его иногда Петровичем называет.

Петрович без вина в море не мог. Терять ему было нечего – адмирал, пенсия есть, и автономок штук двадцать, – так что употреблял.

Это у них в центре там перестройка, а у Петровича все было строго – чтоб три раза в день по графину. Иначе он на выходе всех забодает.

Петрович росточка махонького, но влить в себя мог целое ведро. Как выпьет – душа-человек.

Сунулся интендант к командиру насчет вина для Петровича, но тот только руками замахал – иди к заму. Явился интендант к заму и говорит:

– Разрешите комдиву графин вина налить?

– Как это, «графин»? – зам даже обалдел. – Это что, целый графин вина за один раз?

– Да, – говорит интендант и смотрит преданно. – Он всегда за один раз графин вина выдувает.