Небо войны - Покрышкин Александр Иванович. Страница 69

Фамилии «молодого» Чувашкин не смог назвать. Это подсказывало мне, что он не из тех, кто уже был на виду, имел свою машину. Неужели Березкин?..

Мы подходили к землянке КП — оттуда вышло несколько человек. Они приветливо улыбались. Первым среди них я узнал Погребного. Он погладил свою бороду и поднял над собой обе руки. Рядом с ним стояли Березкин, Коротков, Пыжиков — мой земляк из Новосибирска, друг по ФЗУ, недавно назначенный в наш полк на должность пропагандиста. Где-то из-за них показалась голова майора Краева. «Да, летчики все на работе», — подумалось мне. Погребной первый шагнул мне навстречу, и я обнял его как родного.

16. Знакомые маршруты

До свидания, Кубань!

Эти слова звучали гулом наших моторов над уже колосившимися нивами, над рекой, затененной вербами, над станицами и городами чудесного края, пережившего короткую, но тяжелую, опустошительную немецкую оккупацию.

Кубань... Она уже трудилась для фронта, для победы. Наш полк в числе других частей оставлял ее, чтобы влиться в другие фронты. Небольшой плацдарм на Таманском полуострове, еще удерживаемый немцами, был окружен надежным кольцом.

Полк перелетел в район Донбасса. Августовская жара, грозы, высокое, пепельного цвета небо, пыльные дороги, духота южных ночей, хорошо знакомый маршрут, пролегавший через Тихорецкую, Ростов, Новочеркасск, — все это напоминало ветеранам нашего полка о прошлогоднем лете. Сегодня мы летели на другой участок фронта, чтобы громить, гнать врага на запад. Мы чувствовали в себе силу, уверенность, ждали решительных боев, победоносных наступлений нашей армии.

Мы помнили лето сорок первого и сорок второго годов. Противник отброшен далеко, но он силен, его резервы еще огромны. Не прорвутся ли где-нибудь его танковые армии и е заставят ли нас снова отходить, бросать города?

Что таила в себе эта тишина на переднем крае, пролегавшем по нашей земле на тысячи километров, тишина, слышимая в каждодневных сводках Совинформбюро: «Существенных изменений не произошло»?

Да, мы чувствовали это затишье. Когда вели бои на Кубани, понимали, что это были схватки «местного значения», хотя и очень тяжелые. Мы ждали больших событий, наступления наших войск. Нам хотелось участвовать именно в таких крупных операциях.

Все, что ожидало нас впереди, было пока что неопределенным, но оно рисовалось нам в светлых красках потому, что на Кубани мы победили.

Небо Кубани... Здесь, в районе наступления, собиралось одновременно несколько сот наших и немецких самолетов. Взятые в плен немецкие летчики засвидетельствовали, что сюда в конце мая были переброшены свежие отборные части из-под Харькова. На Кубани их здорово потрепали. В одном бою, который длился около часа — он расчленился на мелкие группы, нарастая, охватывая огромное пространство, — было сбито сорок два самолета противника. Кстати, вражеский ЯК был сбит здесь таким образом: в один день запретили появляться в воздухе всем нашим ЯКам, и тот, оказавшись в небе один, был сражен летчиками соседнего полка.

В боях над Таманским полуостровом получили первое испытание наши молодые летчики — они показали, что гвардейский стиль истребителя им по душе. Основные неприятности и тревоги при вводе их в сражения уже были позади. В мае мы провели трудный бой с «мессершмиттами», в котором Трофимов открыл свой счет в нашем полку. Трофимов, Кетов, Клубов, Сухов, Жердев, Голубев здесь сдали «экзамены» на зрелость. Однажды во время боя Сухов включил высотный корректор мотора вместо форсажа. Мотор ужасно задымил. Я спросил летчика по радио, в чем дело, но он не смог мне ответить. На земле определили его ошибку.

— Спокойней надо действовать, — сказал я ему.

— Понимаю и знаю, товарищ капитан, — ответил он. — Но этому как раз я еще не научился. К нам подошел Клубов.

— Здорово у вас получилось, — сказал он.

— Что получилось? — спросил я.

— Атака «мессера» на спине.

— Я что-то не обратил внимания.

— Точно, на спине. Это все видели. Отличное попадание — сразу вспыхнул.

В эти дни наш Искрин, гармонист, весельчак, друг певучего Труда, выпрыгнув с парашютом из горящего самолета, ударился о киль и раздробил ногу. Теперь уже не быть ему летчиком. Еще одного своего ветерана лишился полк.

Кубанская земля... Она уже была где-то за голубым горизонтом, а я все думал о ней, о друзьях, навсегда оставленных в ее могилах, на дне морском... Они погибли недаром. Поглядывая на боевой порядок группы, я радовался, что смена погибшим так четко идет в строю. Наши бои, наши могилы на Кубани помогут тем, кто сражается на других фронтах. Выстояв на Кубани, мы верили, что враг теперь не пройдет нигде.

На Кубани я почти все время воевал на самолете под № 13, сбил на нем более двух десятков вражеских машин. Когда пришли новые «аэрокобры», я решил заменить свою на одну из них, более мощную по вооружению. Мою передали Степанову. Он не пожелал летать на «тринадцатой», и ему дорисовали 0. В первом же бою его сбили. Сейчас на моей машине трехзначный номер, и мне приказали не называть себя по фамилии, потому что немецкие истребители уже охотились за мной. Попробовав представиться летчикам этой цифрой, я чуть не сломал себе язык. У ребят эта тарабарщина вызывала общий смех. «Нарисуйте мне сотку, — сказал я. — Я сотка, я сотка. Кратко и хорошо, не правда ли?» С тех пор я летал на самолете под №100.

...Как-то в начале июля меня подозвал к себе Погребной.

— Есть для тебя общественное поручение, Александр.

— Что, тренировать молодых летчиков? — пошутил я.

— Нет, дорогой. Завтра тебе надо быть в Краснодаре. Там начинается судебный процесс над изменниками Родины. Послушаешь, потом расскажешь нам, что там происходило.

— Сами бы поприсутствовали и лучше бы рассказали, — ответил я.

— Тебе, летчику, Герою, оно сподручней. Там представители из Москвы будут. Алексей Толстой, говорят, прибыл.

— Писатель? — спросил я, хотя понимал, что речь идет именно о нем.

— Конечно.

Уж куда тут отказываться! На второй день я полетел на ПО-2 в Краснодар.

Здание, где происходил судебный процесс, окружала огромная толпа народа. Меня провели в помещение через двор. Я очутился в комнате, где собралась коллегия, представители общественности. Заседание еще не началось. Знакомясь с присутствующими, я искал глазами Алексея Толстого. Его романы я читал. «Петр Первый» вызывал во мне восхищение не только как художественное произведение, изображавшее выдающуюся личность в истории России, но и как свидетельство большого творческого, научного труда писателя.

В тесном кругу гражданских людей увидел рослого, полного человека в сером костюме, с покатыми плечами, чуть сутуловатого, с крупным лицом, седоватыми, обильными на затылке волосами.

— Познакомьтесь, — произнес кто-то, обращаясь к Толстому. — Летчик-герой с нашего фронта.

Писатель обернулся ко мне, не изменив серьезного, даже немного угрюмого выражения на своем лице. Он подал мне руку. Я назвал свою фамилию. Толстой кивнул головой и продолжал прерванный разговор. Я стоял, слушал, смотрел на него. Вскоре нас всех пригласили в зал заседаний.

Несколько часов мы слушали обвинительное заключение по делу военных преступников, изменников Родины, действовавших в Краснодаре в дни оккупации города немецкими войсками. Здесь впервые я постиг всю сложность событий, которые разыгрывались в наших оккупированных городах, всю глубину падения отдельных людей, продавшихся врагу, услышал, какие тяжелые злодеяния творили гитлеровские офицеры и солдаты. Концлагеря, машины-душегубки, рвы, заполненные расстрелянными стариками, женщинами, детьми... От этих страшных подробностей в жарком зале по спине пробегал мороз. Хотелось скорее идти в бой.

На скамье подсудимых я узнал учителя танцев, который в Доме офицеров обучал молодых военных, в том числе и меня. Среди замученных я услышал фамилию краснодарского врача, с дочерью которого я был знаком. Факты, предъявленные комиссией по расследованию злодеяний, потрясали своей неимоверной жестокостью. Приговор преступникам краснодарцы — те, кто был в зале и там, за окнами, на улице, встретили бурными аплодисментами.