Как вырвать киту коренной зуб - Поледнякова Мария. Страница 25

– Не нужно мне было с тобой ехать! – Она вышла из машины, слыша за спиной тихий рокот мотора. Индржих не уезжал.

– Анна!

Она подняла голову. Напротив, на дорожке, ведущей от дома, показался Любош. Он подстерегал ее здесь довольно долго, но старался прикрыть свое раздражение мальчишеской беззаботностью.

– Анна! Ты не станешь возражать, если у Вашека будет собачка?

– А тебя это не касается! – отрезала она, даже не остановившись.

Любош в упор разглядывал машину, которая припарковалась у тротуара…

– Вот так влип! – выругал он сам себя, помчался за Анной и схватил ее за локоть. – Не бойся, я все улажу, – робко предложил он в надежде, что она позовет его с собой.

Анна вырвалась. Оглянулась. Индржих еще не уехал, но уже не смотрел на нее. Анна чувствовала, как в ней поднимается волна протеста, горечи и внезапной неприязни к обоим – за все тоскливые воскресенья, за одинокие вечера и ночи, за все потерянные годы. Но что было, то прошло. Стоит ли вспоминать?!

– Знаете что? – сказала она и почти заорала: – Оставьте меня в покое! Вы оба!

Анна открыла квартиру и в пальто вошла в комнату. Ну и ну! Вот этого она и в самом деле не ожидала! Праздничный стол: парадная скатерть с вышивкой, на ней сервиз с золотыми ободками, хрустальные рюмки, в вазе – букет сирени. Мать в парадной блузке с галстуком стоит в дверях.

– Где он?

– Кто? – спросила Анна саркастически. – Вашек или эта собака?

– Я полагаю, Индржих! – накинулась на нее мать. Когда та подошла поближе, на Анну повеяло запахом душистого мыла и французского одеколона фирмы «Мулине». Анна положила сумки на стол и, так и не сняв пальто, со вздохом опустилась на стул:

– Вы с ума посходили! Все!

23

Сигнал проверки времени возвестил без четверти семь, и радио весело проиграло позывные нового дня.

– Мама, ты рада, что у нас теперь есть Бен? – услышала Анна голос Вашека.

– Ты знаешь, что да, – ответила она из ванной, накидывая синий вельветовый халат поверх ночной рубашки. Нерешительно вытащила из верхнего шкафчика стакан с зубной щеткой. Сколько времени прошло с тех пор, как Вашек, поддавшись на ее уговоры, все-таки спрятал сюда эту щетку? Обернулась – не подсматривает ли он – и поставила стакан на полочку под зеркалом. – Хватит с ним играть, иди умойся! – велела она, вернувшись в кухню.

Вашек в пижаме сидел под столом. Потом вытащил щенка из корзинки и понес его к умывальнику.

Анна растерла какао с шоколадом, наполнила молоком кастрюльку, а остатки вылила в мисочку для щенка.

– У Любоша в Каменице отец! – кричала она Вашеку, стараясь, чтобы голос у нее не дрожал. – У него кролики! Есть там и поросенок. Что ты на это скажешь?

Вашек не сказал ничего, вместо собственной физиономии умывал мордочку щенка и враждебно косился на полку перед собой.

– У тебя появится дедушка! Ты ведь так мечтал о дедушке! – доносился до него голос мамы из кухни. Морщинка на его лбу пролегла глубже. Нет, это невероятно: три щетки, три зубные щетки! Опустив щенка на пол, он схватил третью щетку, но, когда влезал на ванну, чтобы поставить ее на прежнее место, Анна схватила его за руку.

– Ну, с меня довольно! – закричала она и выхватила щетку у него из рук. – Испортить что-то хорошее может каждый. Хоть бы я! Или Любош! Но ведь ты же умный мальчик… – Она все надеялась, что Вашек заглянет ей в глаза, но Вашек стоял, склонив голову, – рассматривал свои тапки. И упорно молчал.

– А с зубными щетками, – продолжала Анна, – ты это хорошо придумал. В каждой семье их должно быть три! – провозгласила она и решительно поставила стакан со щеткой назад на полку.

– Нас теперь тоже трое. Я, ты и Бен.

писала большими красивыми буквами на зеленой доске Едличкова, а когда отложила в сторону мел, сказала:

– Итак, дети, прежде чем вы начнете писать, вспомните своего папу. Как он выглядит, что делает. – И стала прохаживаться между партами: – Какой у вас папа?

В классе поднялся лес рук.

– Сильный!

– Бесстрашный!

– Умный!

– Высокий!

Станда старался перекричать всех, вопя, что его папа ЗАПАСНОЙ, лишь только Вашек упорно молчал.

Вдруг он почувствовал, что к глазам его подступают слезы. И сунув руку в сумку, вытащил рогалик с колбасой, чтобы заесть их соленый вкус.

– Бенда! – окликнула его Едличкова.

Вашек встал, пряча завтрак за спиной.

– Как так, почему у тебя на парте нет ни карандаша, ни ручки?

Вашек поглядел в глаза Едличковой. Они у нее были зеленые, как два холодных камушка.

– Я забыл пенал дома! – выпалил он, и крошки так и посыпались у него изо рта. Ободряемый смехом однокашников, добавил: – Может быть, его спрятал наш щенок.

Взрыв смеха потряс класс, только Едличкова не смеялась, напротив, потребовала дневник, потому что тот, кто позволяет себе завтракать на уроке чешского, заслуживает сурового наказания. К несчастью, она остановилась прямо над Вашеком, у парты, а когда тот открыл сумку, еще больше побагровела.

– Так. Все ясно! – громко отчеканила она, вытащила из портфеля пенал и показала всему классу.

Вашек не очень расстроился, что Едличкова так рассердилась, потому что желание плакать теперь у него прошло, но детская интуиция подсказала ему, что на этот раз все так просто не обойдется.

Едличкова склонилась над столом, твердым почерком написала в дневник первую фразу, и рыжая прядь упала ей на лоб. Она не подняла головы, даже когда вошел сторож, и не подняла руки, чтобы убрать волосы со лба. Так она была рассержена. Да и Вашек не заметил сторожа, он не слушал даже Станду, искавшего слова утешения для товарища, которого постигла страшная неприятность!

Вашек думал о маме и сокрушался – ведь такая хорошая мама, как его, не заслуживает столько замечаний. И что делать с дневником, чтобы мама не стало совсем грустно?!

Этого он не знал.

На последней генеральной репетиции Анна нервничала с самого утра. Нарастающая тревога в течение дня усиливалась, и напряжение, как правило, не покидало ее до самой премьеры. Утром она обычно заставляла себя съесть кусок черствого хлеба с маслом и выпить чашку кофе, и уже в уборной у нее начинались желудочные колики. Но сегодня все было иначе. Дома она лишь выпила молока, а перед началом съела в театральном буфете сосиску с горчицей. Столько она думала о Вашеке и его переживаниях, что у нее не осталось времени вспомнить о своем страхе. Только надевая на себя платье из кисеи, она вдруг подумала: а в каком месте оно раньше лопнет? Спустилась по узкой винтовой лестнице вниз, в портал, и за кулисами прослушала всю увертюру. И сразу стал меркнуть мир, которым она жила. Заботы, печаль и безысходность – все это отступало, расплывалось во внезапном приливе чувств, в том сладком восторге, который способна рождать только музыка. Анна слышала краски, видела звуки, вдруг ритм переменился, и музыка загремела, хлынула как половодье, захватывающая и страстная, и опять неистово сладкая и горькая, как любовь и смерть.

Из полутьмы зрительного зала, с обтянутых белым кресел, за ходом генеральной напряженно следили все, кто в это время был в театре. Смотрели на Анну, как она выбегает на сцену в своем коротком, огненного цвета платье, которое развевалось вокруг ее стройных ног, вся преобразившаяся, прекрасная, вот ее тело выгнулось на лету, как лук. Все было великолепно. И прыжки ее стали стремительней, выше и легче. Все было прекрасно – и музыка, и движения. И время отступило, оно остановилось, ибо случилось то, что подвластно только искусству.

Когда Спартак вел своих рабов на битву с римскими легионами, Анна тоже пришла посмотреть на сцену. Она глядела на Индржиха и была счастлива, что каторжный труд на репетициях не был напрасным. Оркестр загремел, ураган звуков наполнил зал. Шум сражений нарастал, бой шел повсюду, по полю битвы мчался ветер, неся с собой пыль и прах, и из них снова как победитель, герой вставал Спартак, в мускулистых руках сжимая меч. Анна заметила, что в глазах у гардеробщицы заблестели слезы.