Падает вверх - Полещук Александр Лазаревич. Страница 31

— Понимаю.

И замолчали…

Так бывает: столько пережито и вместе и порознь, а говорить будто не о чем. И без слов многое ясно, и сказать есть что, а при встрече так часто молчим.

— Покажи-ка мне вампум, — попросил я.

И вот он у меня в руках. На крепких шнурках наши ребячьи сокровища. Тут и коробок со стеариновыми спичками — он в свое время именовался «огнивом бледнолицых сквау», так как на его наклейке улыбалась какая-то красивая женщина, — и четыре звена пулеметной ленты, и настоящий скифский наконечник для стрелы со странной дырочкой посередине, и моя цепка…

— Ты нам с Шуркой в свое время какую-то ужасную историю рассказывал об этой штуке, — сказал Димка, заметив, что я внимательно рассматриваю свою долю в «священном вампуме». — Вообще ты был порядочное брехло.

— Это все было правдой, — сказал я. — Чистейшей правдой. Я действительно нашел эту цепочку в песке у моря, и ее застегнул на моей шее один человек. А как, я не знаю…

— Послушай, Ункас, ведь ты был Ункас? Послушай, мы уже не дети…

— Мне ты мог бы и поверить…

Димка осторожно высвободил цепочку с лодочкой из общей связки реликвий и трофеев, и мы стали проверять звено за звеном.

— Имей в виду, — внушительно сказал Димка, — я решил тебе поверить, по старой дружбе…

— Спасибо, — ответил я. — Но тебе, наверно, трудно жить на свете. Разве можно никому не верить?

— Тебе трудней, — уверенно возразил он. — Ты всегда был растяпой. Ну, хватит пререкаться попусту, лучше давай искать замок, если он, конечно, есть.

В тот день нам так и не удалось ничего найти. А назавтра мы занялись нашей цепочкой в университетской лаборатории. Димка подкрасил среднее звено метилвиолетом и внимательно просмотрел поверхность металла под микроскопом. Да, звено пересекала тоненькая синяя трещинка, она была тоньше волоса, и мы смогли ее обнаружить только потому, что в эту трещинку зашла краска.

— Есть! — закричал Димка. — Можешь посмотреть. Теперь попытаемся разомкнуть цепь.

Что мы ни делали, все наши попытки раскрыть замок остались безрезультатными. Только в конце дня случайным нажатием на перемычку звена нам удалось открыть его. Цепочка бесшумно разошлась, и все сразу же стало на свое место. Увы, ни для каких «колдовских» и «волшебных» ассоциаций не оставалось места: тот человек на берегу мог вполне уверенно застегнуть эту цепочку, он просто вложил зазубренный стерженек одной из половинок звена в отверстие, и все тут. А странный разговор на берегу? Ведь он узнал мое имя? И Ленькино имя? Но безжалостная логика взрослого человека сразу же подсказала: это же было просто, так просто! Я кричал в пылу ребячьей драки: «Ленька, отдай!» А Ленька что-то в этом роде кричал мне. Он, этот седой человек, попросту мог услышать наши имена… Как все просто!

Мне стало жаль моей детской тайны. Пусть бы осталась моя находка среди других «священных предметов» вампума. Димка ушел в дальний конец лаборатории и там что-то такое колдовал у полочки с реактивами, а я все сидел на высоком лабораторном табурете, вновь и вновь перебирая в памяти отдельные эпизоды того далекого солнечного дня, с которым была связана эта цепочка. И вдруг Димка позвал меня. Я подошел к нему и увидел, что в руках у него фарфоровая чашка, над которой вьется бурый дымок, и по осторожному обращению Димки с этой чашкой безошибочно определил: «Царская водка!» Одним своим концом цепь была погружена в чашку.

— Не растворяется, совсем не растворяется! — заговорил возбужденно Димка. — Ты видишь?

— Но она стала лучше блестеть…

— Это неважно, это сошел налет жира, грязи. Но она не растворяется… Удивительно!

— Ну, это ни о чем не говорит. Ты хочешь растворить целое звено, так не годится. Нужно напильником осторожно напилить опилки. Увеличить, так сказать, контакт с кислотой.

Димка достал совсем новый напильник, и я не без труда собрал на бумажку несколько темных крупинок. Димка рассмотрел их, потом попросил напильник и пожал плечами.

— Ты знаешь, что это такое? — спросил он, указывая на крупинку металла. — Это же от самого напильника! Вот что это такое. Верно, ты задел напильником тиски.

— Тогда расплавим цепь… Судя по твердости, нужно не менее двух тысяч градусов… У вас есть муфельная печь?

Нашлась и муфельная печь. Часа через два после ее включения Димка заглянул в глазок и хмыкнул от удивления, я немедленно оттеснил его и заглянул сам. На ослепительно ярком фоне внутренней облицовки печи цепь казалась иссиня-черной, но не это было главным… Главным было то, что цепь неподвижно парила в раскаленном воздухе печи, свернувшись причудливым узором. Она не опускалась и не падала, она была невесомой…

Мы выключили печь и открыли дверцу. На наших глазах цепь медленно опустилась, а когда по остывающему камню побежали тени, упала на дно тигля.

Много дней подряд мы пытались повторить этот опыт, но тщетно. Какие-то невидимые человеческому глазу необратимые процессы прошли в материале цепочки, и ее удивительное свойство вывешиваться в пространстве покинуло ее навсегда.

НАД КИЕВОМ

Техникой, физикой я начал увлекаться как-то незаметно для самого себя. Произошло это году в тридцать третьем — тридцать четвертом, в Киеве.

Квартиру Антону Степановичу обещали дать со дня на день, и мы жили в гостинице, высоком пятиэтажном здании на улице Короленко. Это здание было одним из самых высоких зданий довоенного Киева, так как само стояло на высоком холме. Нас, мальчишек, набралось в гостинице десятка три-четыре, и мы, собравшись на крыше, частенько ревниво вглядывались в панораму города, рассуждая о том, что вот, кажется, то здание все-таки выше нашего… И действительно, повсюду были видны и семи— и восьмиэтажные дома, но почти все они были построены в многочисленных низинах холмистого Киева.

Крыша заменяла нам, детскому населению гостиницы, двор. Она была совершенно плоская, покрыта асфальтом, высокий железный забор окружал ее; по краю шли навесы, крытые железом. Когда-то здесь был ресторан, и из двухэтажной квадратной пристройки официанты разносили закуски и напитки. Горячие блюда подавались снизу при помощи грузового лифта — черного железного ящика, в котором могла поместиться взрослая большая собака или двое мальчишек (то и другое было нами неоднократно проверено).

— Ну, я пошел на крышу! — говорил я после обеда и тайком от «коридорной», женщины строгой и вездесущей, забирался в ящик лифта. Для того чтобы включить кнопку с указателем «шестой этаж», нужно было подозвать к лифту кого-нибудь из игравших в коридоре ребят, кого уже не пускали на эту «проклятую крышу».

Вот эта коридорная и вбежала однажды к моей матери.

— Ваш сыночек висит на крыше и плюет вниз. Вот-вот оборвется! — крикнула она.

Я как сейчас помню тот момент, когда я увидел свою мать на крыше. Она шла тихонько, казалось на «ватных ногах», а Олег из соседнего номера говорил мне:

— Это всякий дурак может висеть на правой, ты на левой, на левой повиси!

Я стоял на железном скате за забором, окружавшим крышу, и держался правой рукой за толстый железный прут.

— Прошу! — сказал я. — Вот… — и быстро в воздухе сменил руку.

— Миша, Миша… Мишенька! — тихо-тихо, едва слышно сказала мама, осторожно подходя ко мне. — Мишенька…

Я бочком протиснулся между прутьями забора и было направился к матери, как вдруг Олег крикнул:

— Мишка! Беги! Попадет!

Олег был прав, потому что мама тотчас же закричала:

— Ты что, с ума сошел! Ты ж… Ну, подойди ко мне. Я что-то хочу тебе сказать, Миша!

После некоторого раздумья я все-таки подошел.

— У меня сердце, думала, вырвется, когда я тебя увидела там. — Мать кивнула на забор.

— Так в этом же ничего нет! — сказал я. — Это такой пустяк! Вот смотри!

Я подбежал к забору, но мать схватила меня за штаны и с необычайным волнением сказала:

— Что ты?..

Я пожал плечами: если такой пустяк так может волновать маму, то пусть, я больше и не подойду к забору. Я так и сказал ей: «Больше к забору не подойду!»