Закат Америки - Поликарпов Виталий Семенович. Страница 48

Поэтому одежда, как правило, приобретается недорогая. Можно, конечно, купить галстук или блузку за полторы тысячи долларов в фешенебельном итальянском магазине. Но можно найти и галстук, и блузку в десять раз дешевле — все равно это будет «бутик», то есть дорогие коллекционные экземпляры. Чтобы то и другое стоило в сто раз дешевле, надо идти в торговые центры, супермаркеты и искать надписи: Sale — Clearance — то есть распродажа «подчистую». Так что в пределах десятки у вас есть шанс купить вещь новую и даже хорошей фирмы. Но и это не предел: чтобы одеться в тысячу раз дешевле, то есть по доллару за предмет, идите на гараж-сейлы, о которых объявляет местная газета.

По субботам и воскресеньям на лужайке перед своим домом человек разворачивает торговлю ненужными ему вещами — мебелью, книгами, детскими игрушками, одеждой — вплоть до нижнего белья. Все, конечно, ношеное, но безупречно чистое. Вот где начинается настоящая охота, которой любители отдаются страстно и самозабвенно. Сэкономить, купить по дешевке приличную вещь — дело чести, доблести и геройства. Ибо чему Америка учит с ходу — так это своему месту в системе спроса и предложения. Ты сам должен понять, клиент ли ты гараж-сейла или постоянный посетитель «бутика». Что касается моих университетских коллег, то, исходя из иерархии покупателей, их место, конечно же, в супермаркете в период рождественских распродаж. Место, безусловно, достойное и для «умственного» человека не зазорное. Да что там гардероб слависта, уж никак не самого богатого человека в Америке, если президент Буш, которого я увидела по телевизору, был в куртке-аляске, какие почти месяц продавались в местном универмаге. Американском, конечно.

…И тем не менее теперь я начинаю понимать тех, кто, приехав в Америку из неблагополучных стран, немедленно левеет, копя в душе самые разнообразные обиды. Привыкнув считать свои проблемы достойными мирового внимания, здесь быстро усваиваешь, что все заняты собой, а не тобой.

Вспоминаю первые дни в Урбане, Конец августа, и мы, русские, прилетевшие сюда прямо из-под путча, —живые, так сказать, свидетели, —здесь быстро тускнеем и мало кого интересуем. Скоро окажется, что из двадцати моих студентов половина вообще ничего не слышала о событиях возле российского Белого дома и что имя Руцкой или Силаев им так же ни о чем не говорит, как имена Лукьянов и Пуго. Американское телевидение, способное удержать внимание зрителя только в течение четверти часа, очень быстро охладевает к московским затяжным страстям и переключается на свои собственные. Национальные потрясения усаживают всю Америку за экраны телевизоров, и в течение месяца раскручивается детективный сюжет на тему: смотрел ли десять лет назад судья Томас порнографические фильмы со своей подчиненной Анитой Хилл и приставал ли к ней с гнусными предложениями, как то утверждала красотка Анита.

«Смотрел и приставал», — повторяла вслед за девушкой леволиберальная феминистская, а также просоциалистическая Америка. Раз Томас — консерватор, значит, несомненно, приставал. Доказать что-либо определенное было за давностью лет невозможно, поэтому симпатии распределялись по идеологическому принципу. Признаться в приличном интеллигентном доме, что ты не веришь Аните, которая только спустя десять лет решила обидеться на начальника и насолить ему на выборах, а до этого переходила вслед за ним с одной службы на другую, — значило сильно подорвать свою репутацию и прослыть реакционером. Именно из университетской среды вышло пресловутое «sexual harrassment» — явление, которому нет аналога в нашей жизни, настолько невинно то, что за ним стоит. Некое раскованное поведение, намек на возможное ухаживание, слишком смелый взгляд, при котором заметно, что мужчина смотрит на женщину как на женщину, комплимент ее внешности или одежде — и все, плакала профессорская карьера. Бывают случаи, когда смельчак, рискнувший подать даме пальто, получает по физиономии: ведь своим жестом он дает понять, что она существо слабое, беспомощное и нуждается в опеке.

Даже в университетском автобусе, где обязательно столкнутся студенты со знакомыми им преподавательницами, никто никому не уступает место. И дюжий детина будет сидеть, глядя снизу вверх на стоящую рядом с ним даму, — не потому, что груб и невоспитан, а чтобы невзначай не обидеть равноправного человека.

В университетских кругах родилось и другое, на этот раз слишком нам хорошо знакомое завихрение.

Political correctness, то есть политическая правильность, сродни родной идеологической выдержанности и ярче всего проявляется в подборе и расстановке кадров. Много лет назад, пытаясь устроиться в престижное учебное заведение на преподавательскую работу, я услышала от начальника первого отдела замечательное кадровое откровение: «Русская, женщина, беспартийная приравнивается к мужчине, еврею, члену партии. А евреи нам не нужны». Сегодня «евреями» Америки оказались белые мужчины, не входящие в какие бы то ни было расовые или сексуальные меньшинства, —своего рода кадровый идиотизм наоборот. В моем университете, где микроб «политической правильности» существует пока в очень ослабленном виде, случилась парадоксальная ситуация: начальство спустило деньги на факультет сравнительного литературоведения по специальности африканская литература, но с условием, чтобы на вакантное место взяли обязательно женщину и обязательно черную. Уже два года это место пустует, и хотя в Америке полно африканистов, нуждающихся в работе, клич «ищите женщину» не услышан — таких женщин пока не существует.

Торжествует процентная норма наизнанку: здесь было «не больше такого-то процента нацменов», там — «не меньше такого-то». Исправление несправедливости по отношению к меньшинствам ущемляет права большинства, а главное, обесценивает профессиональные критерии. (Впрочем, иногда университетские власти проявляют неслыханный плюрализм к тому, что заведомо «политически неправильно». В моем департаменте из года в год приглашают на семестр высокопоставленную советскую даму — супругу генерала КГБ — только для того, чтобы иметь блат и использовать его, когда по обмену американские студенты едут учиться в Россию: генерал, будучи большим начальником, лично отдает распоряжения об их проживании и пропитании на том уровне, к которому они привыкли у себя дома. Никакой политической неловкости никто при этом не испытывает.)

Сегодня «политическая правильность» выражается не только в кадровом психозе — затронуты и более существенные стороны университетской жизни. Критерий социальной справедливости пытаются внедрить в сферы, где он, по определению, не работает и работать не может, — в искусство. Занятия, связанные с европейской культурой, перестают быть престижными в силу их «политической неправильности». «Западная культура — культура мертвых белых парней», — поговаривают левоватые американские культурологи, предлагая изучать взамен «политически неправильного» Шекспира творчество детей Экваториальной Гвинеи. «Рафаэль или петролей» — как давно мы это проходили, а к берегам свободного мира оно докатилось только сейчас.

Помимо «политически неправильного» поведения существует феномен «политически неправильных» высказываний. Для меня, приехавшей из разоренной, но все же свободной страны, явилось большим сюрпризом, что вообще-то в официальной Америке нельзя слишком распускать язык. «Только не вздумайте этого говорить вслух», — предупреждали меня друзья-коллеги в ответ на какое-нибудь мое замечание, связанное с местными впечатлениями. А мое публичное высказывание по поводу американских феминисток — движения крайне агрессивного, а порою и по большевистски фанатичного — вызвало неподдельный ужас аудитории.

Понятно, что каждый сходит с ума по-своему, и у нас даже и совсем недавно могли студента исключить из университета за его нестандартные сексуальные наклонности. А в Америке исключают и исключили — я знаю такой случай — студента за то, что он, являясь ревностным католиком, выразил свое неодобрение однокашнику-гомосексуалисту: обидел представителя меньшинства.