Нюрнбергский эпилог - Полторак Аркадий Иосифович. Страница 44

Кое-кто из обвинителей усмотрел в этом злонамеренную пропаганду фашистской идеологии на антифашистском процессе. Но лично я не очень-то уверен, что защитники (за исключением, может быть, некоторых) сознательно выступали в роли проповедников нацизма. В данном случае прав был, пожалуй, адвокат Дикс, заявивший на суде:

— Ни одному защитнику, независимо от его мировоззрения и политических взглядов в прошлом, не может прийти на ум использовать зал суда для проведения идеологической пропаганды за погребенную, я подчеркиваю — уже погребенную, «третью империю». С нашей стороны это было бы не только несправедливостью, но и несказанной глупостью.

Да, большинство адвокатов, конечно, понимало, что 1945 год это не 1939 и что зал заседаний Международного трибунала это не гитлеровский рейхстаг. Недурно разбирались они и в подлинной ценности «теоретических» изысканий своих подзащитных. В этой связи мне невольно приходит на память весьма курьезный эпизод.

Доктор Тома стоит на трибуне и, обращаясь к суду, предъявляет один за другим документы в защиту Альфреда Розенберга. Перед адвокатом микрофон. Рядом с микрофоном специальное устройство, которое позволяет оратору на время отключаться от зала. К этому устройству адвокаты прибегают всякий раз, когда хотят сказать что-либо своему ассистенту, сидящему за столом рядом с трибуной. Ассистент доктора Тома внимательно слушал патрона и услужливо подавал ему соответствующие документы. Но вот он то ли ослышался, то ли сам Тома оговорился, и в руках адвоката оказалась книга Розенберга «Миф XX столетия». Тома механически хотел передать ее судьям, однако в самый последний момент обнаружил оплошность. Побагровев до ушей, адвокат сверкнул гневным взглядом в сторону своего ассистента, и вдруг по всему залу, во всех наушниках явственно прозвучало:

— Болван, зачем вы мне суете это дерьмо?

Тома забыл, оказывается, выключить микрофонное устройство.

Все присутствовавшие на этом заседании разразились хохотом, настолько дружным и мощным, что даже лорд Лоуренс, неизменно подчеркивавший, что «смех в зале причиняет моральный ущерб достоинству трибунала», ничего не мог сделать. Старый опытный судья сумел сдержать лишь самого себя, да и то ненадолго. Во время перерыва он тоже хохотал так, что стены дрожали. Хохотали и подсудимые. Один лишь Розенберг был мрачнее тучи, метал громы и молнии в адрес своего незадачливого адвоката.

В громадном большинстве случаев защита, по существу лишенная возможности прибегнуть к сколько-нибудь оправданным методам оспаривания показаний свидетелей обвинения, избрала другой, с ее точки зрения, более верный путь — она старалась опорочить самую личность свидетеля и таким образом бросить тень на его показания.

Вот идет допрос свидетеля фон Паулюса. Опровергнуть его разоблачительные показания нет никакой возможности. Тогда адвокат задает вопрос:

— Продолжает ли свидетель читать лекции в Московской академии Фрунзе?

Смысл вопроса ясен: как можно верить «вероотступнику», который дошел до того, что читает лекции своим врагам. Но на эту провокацию защиты очень остроумно отреагировал английский обвинитель Файф.

— Странное дело! — заметил он. — Видимо, адвокат так и не разобрался, кто же кого победил в этой войне. Насколько можно судить, русская армия разгромила германскую армию. Так не будет ли более резонным немецким генералам слушать лекции русских генералов, а не наоборот?

А вот другой типичный пример.

Идет допрос заместителя начальника германской военной разведки генерала Лахузена. Он монотонно рассказывает о страшных преступлениях нацистского режима. Адвокат Заутер ставит ему вопрос:

— Вы рассказывали здесь об убийствах, которые поручалось совершить вам, или вашему отделу, или другим офицерам. Но сообщали ли вы об этом полицейским органам? Ведь попустительство в этом отношении карается по германскому закону тюремным заключением, а в особых случаях — смертью.

Расчет и здесь очевиден — свидетель смешается, начнет изменять свои показания. Но свидетель, который, очевидно, лучше адвоката разобрался в ситуации 1945 года, неожиданно парирует:

— Я должен был бы слишком много делать таких сообщений. Ведь совершено более ста тысяч убийств, о которых я знал.

Тем же способом защита пыталась нокаутировать и бывшего унтер-офицера из лагеря Маутхаузен Хельригеля. Адвокат Штейнбауэр спрашивает его:

— Господин свидетель, вы только что говорили о том, как сбрасывали людей с обрыва в каменоломне, то есть описали нам происшествие, которое, с точки зрения каждого цивилизованного человека, может быть определено только лишь как убийство.

Хельригель утвердительно кивает головой. Адвокат насупливает брови, и в голосе его звучит металл:

— А вы доложили об этих случаях своему начальству?

Но Хельригель, оказывается, тоже не настолько прост, чтобы растеряться от такого вопроса.

— Видите ли, — отвечает он, — эти случаи имели место очень часто, и поэтому можно со стопроцентной уверенностью сказать, что все начальство о них знало.

Такое поведение защиты имело лишь один результат: вызывало глубочайшее возмущение общественного мнения, в том числе и в самой Германии.

Терпимость судей, их стремление избежать упреков потомства в каких бы то ни было ограничениях защиты переходили, на мой взгляд, всякие границы. Впрочем, может быть, именно в этом заключалась судейская мудрость — исключить навсегда всякие возможности подвергнуть сомнению объективность ведения судебного разбирательства на таком историческом процессе, как Нюрнбергский.

Вспоминается любопытнейший в этом смысле случай, имевший место на одном закрытом заседании трибунала. Судя по записям, которые у меня сохранились, это было вечером 17 декабря 1945 года. Судьи вызвали для объяснений доктора Маркса, защищавшего подсудимого Штрейхера. Объяснения эти носили совершенно необычный характер. Не адвокат выражал свое недовольство тем, что судьи отказали ему в удовлетворении какого-то ходатайства, а, наоборот, судьи урезонивали адвоката в том, чтобы он поддержал просьбу своего подзащитного о вызове некоторых свидетелей, в частности его жены фрау Штрейхер.