Илиада Капитана Блада - Попов Михаил Михайлович. Страница 2

— У Стернсов и у Фортескью, папочка, есть белые рабы. Ты разве не помнишь?

— Н-да, а как ее зовут? — снова обратился мистер Биверсток к капитану.

— Эй.

— Эй? Что это за имя?

— Она не откликается ни на какое другое, ни христианское, ни сарацинское, ни индейское. Мы сначала думали, что она вообще глухонемая.

Мистер Биверсток укоризненно повернулся к дочери:

— Вот видишь, немая.

— Нет, нет, — поспешил вмешаться капитан, — мне кажется, что она просто не знает ни одного известного нам языка. Я пробовал обращаться к ней и по-французски, и по-испански, один матрос у меня знает арабский, другой — датский, но ни с кем она говорить не захотела. Между тем, могу поклясться, слух у нее в полном порядке.

— А что же ее отец, каторжник, он с ней на каком разговаривал?

Гринуэй заморгал быстро-быстро и стал смотреть в сторону. Впрочем, он чувствовал, что старик плантатор ловит его не всерьез, как бы играя, как кошка с мышкой.

— Папа! — еще жестче и нетерпеливее сказала Лавиния.

— Ладно, — усмехнулся мистер Биверсток, довольный тем, что посадил эту корабельную крысу в лужу и показал, что Биверстока не проведешь, — ладно. Сколько вы хотите за нее получить?

— Ну, четыре фунта.

— Что! Половину цены вот этого парня! — Биверсток энергично потыкал стеком в потный, мускулистый бок ближайшего раба...

— Но она все же человек с белым цветом кожи, — ехидно заметил слегка оправившийся капитан.

— Это обстоятельство не в вашу пользу, — не менее ехидно сказал покупатель.

Препирательства могли продолжаться еще довольно долго, если бы не настойчивость Лавинии. Вскоре белокурая, голубоглазая девочка по имени Эй была куплена плантатором Биверстоком для своей обожаемой дочери за три фунта и пять шиллингов.

Спустя две недели после описанных выше событий губернатор Ямайки полковник Блад ранним утром проснулся в своем кресле в искусственном полумраке кабинета. С тех пор как два месяца назад умерла от лихорадки его любимая дочь Джулия, сорокапятилетнего губернатора мучила жестокая бессонница. Он даже не пробовал ложиться и коротал ночи в кресле за чтением старинных книг и приводил в порядок многолетнюю личную переписку. Дворецкий, старый мулат Бенджамин, бесшумно появлялся в кабинете с новой свечой, когда огарок предыдущей начинал чадить и потрескивать.

Узкие полоски света, пробивавшиеся сквозь деревянные жалюзи, лежали на вощеном паркете, попискивали яркокрылые альтависты в кронах деревьев за окнами. Губернатор протянул руку к колокольчику, стоявшему на столе рядом с бронзовым подсвечником, изображавшим охотящуюся Артемиду. Рядом стоял второй, в виде спасающегося бегством Актеона. Эту бронзовую пару подарила полковнику Бладу жена, умершая пять лет назад от той же самой болезни, что и дочь. Он не убирал их со стола, хотя они и вызывали воспоминания, тяжелые для его сердца.

Губернатор позвонил. Мелодичный, приятный и какой-то одинокий звук разнесся в сонном воздухе дворцового утра.

Дворецкий явился мгновенно.

— Бенджамен, пошли кого-нибудь, пусть пригласят ко мне мистера Хантера.

— Осмелюсь доложить, милорд, мистера Хантера нет сейчас в Порт-Ройяле.

— Где же он?

— Мистер Хантер вышел на «Мидлсбро»...

— Да-да, я вспомнил. — Губернатор встал. — Умываться, Бенджамен.

Через двадцать минут, освежившись, переодевшись, полковник Блад велел заложить коляску и подать плащ. Несколько слуг бросилось выполнять приказания. Только Бенджамен понял, о каком именно плаще идет речь, и лично направился в дальнюю гардеробную. Об этом плаще в прежние времена среди слуг ходило немало рассказов. Говорили, что он согревал спину полковника еще в те времена, когда он не был полковником и даже не состоял на королевской службе, а бороздил моря под вольным флагом рыцарей берегового братства. Тому минуло как минимум десять лет, и многое в этих историях, охотно рассказываемых также во всех тавернах и кабаках и к востоку, и к западу от Наветренного пролива, стало напоминать сказку или легенду. А люди, новые в этих местах и познакомившиеся с его превосходительством губернатором Ямайки недавно, лишь недоверчиво улыбались, когда их пытались уверить, что этот благородный, сдержанный, справедливый и образованный джентльмен когда-то носился по палубе с абордажной саблей в руке, выпивал зараз полбочонка рому и привязывал пленных испанских купцов к жерлам заряженных пушек, чтобы дознаться, где у них спрятаны сокровища.

Бенджамен, перешедший вместе со своим хозяином в эту новую жизнь из той легендарной и видевший все своими глазами, теперь уже и сам иногда сомневался, а было ли все это. Может быть, и он сам, барбадосский мулат по имени Бенджамен, прослужил всю жизнь дворецким в этом элегантном и уютном дворце, а не был выкуплен пятнадцать лет назад из колодок на невольничьем рынке на Тортуге капитаном Бладом. И только когда старый слуга брал в руки этот простой шерстяной, местами заштопанный, местами прожженный пороховыми искрами плащ, его память стряхивала с себя наваждение сонной жизни и юношеское волнение заставляло трепетать сердце двухсотпятидесятифунтового гиганта.

Прежде чем покинуть дворец, губернатор, осторожно ступая квадратными каблуками своих башмаков по узорному паркету, подошел к двери, за которой спал его сын Энтони. Дверь была слегка приоткрыта, и было видно, что мальчик разметался на простынях.

— Сегодня он спал спокойно?

— Да, милорд.

Они спустились во двор, коляска была уже готова.

— Прикажете сопровождать вас, милорд?

— Не надо, Бенджамен, пусть кто-нибудь из грумов.

Порт-Ройял располагался уступами на склонах невысоких гор, покрытых густыми тропическими зарослями. От ворот губернаторского дворца вниз к набережной спускалась извилистая дорога, присыпанная белой пылью. Его превосходительство велел доставить его к собору святого Патрика. Вслед за коляской, запряженной парою мулов, трусили четверо рослых негров в белых штанах с мушкетами. Что-то среднее между свитой, положенной по чину, и охраной, которая была скорее обременительна, чем необходима.

Настоятель собора отец Джонатан встретил губернатора вежливой улыбкой. Старый ирландец знал, что полковник появляется в обители духа, когда ему надо облегчить душу, но нуждается не в Боге и не в отце Джонатане, а в церковном стороже Стенли Доусоне, с которым он, по слухам, полтора десятка лет назад занимался на просторах Карибского моря делами, отнюдь не богоугодными.

— Рад вас видеть в добром здравии, — пропел святой отец, рассматривая лицо высокого гостя. Оно никогда не отличалось здоровым румянцем, а теперь и вовсе походило на посмертную гипсовую маску.

— Здравствуйте, святой отец, как вы уже, наверное, поняли, мне нужен этот бездельник Доусон.

Настоятель развел руками:

— Вы, наверное, еще не слышали. Дело в том, что у нашего сторожа открылся дар проповедника.

— Что вы имеете в виду?

— Именно то, что сказал. Он заявил мне с неделю назад, что ему явился святой Франциск, и в результате переговоров с ним Стенли понял, что должен оставить свои обязанности, надел рубище, взял в руки суковатую палку и отправился в сторону Армстоуна — хочет нести слово Божие неграм на плантациях Стернса и Фортескью.

— Вряд ли им это понравится.

— Неграм?

— Плантаторам.

Святой отец вежливо улыбнулся.

— В свое время он неплохо прокладывал курс моего корабля, — проговорил негромко, как бы про себя его превосходительство, — посмотрим, куда он теперь поведет свое стадо.

Настоятель воздержался от комментариев.

Губернаторский кортеж направился к трактиру «Золотой бушприт». Его появление под сводами этого заведения с совершенно испорченной репутацией произвело переполох, впрочем не чрезмерный. Не очень часто, но достаточно регулярно его превосходительство имел обыкновение здесь появляться, чтобы пообщаться с хозяином Бобом Боллом. Встретила полковника жена хозяина заведения Ангелина, дама, ни обликом, ни характером не соответствующая своему имени. Она, как и настоятель собора святого Патрика, изучила привычки губернатора. Она знала, что его появление в трактире свидетельствует о том, что на душе у него неспокойно, но при этом для лечения внутренних ран ему требуется отнюдь не ром, а старый товарищ Бобби, бессменный боцман капитана Блада.