Опасные забавы - Портер Маргарет Эванс. Страница 17

Француженка, некогда костюмерша в Оперном театре, помогла Розали раздеться и примерить почти законченное платье для сцены из бледно-зеленого муслина с корсажем и изумрудными кантами по швам.

Взметнув широкими юбками, Розали заметила:

– Скромное балетное платье. Я не привыкла к стольким нижним юбкам и старомодному декольте.

– Разве вы хотели не этого, мадемуазель?

– Absolument [10] , – заверила она швею. – Ведь зрители в театре на Тотнем-стрит не привыкли к обнаженным рукам и ногам или открытой груди.

– Ах, – вздохнула француженка, – я хорошо помню платье, которые шила для вас в Королевском театре. Тонкая ткань позволяла разглядеть le corps et les jambes [11] и приоткрывала грудь. – Она провела рукой по талии Розали и подколола складку. – А вы похудели.

– Неужели?

Портниха медленно подняла седую голову.

– Да. Я шила по вашим весенним меркам. Как нам лучше украсить это платье? Может быть, взять золотые кружева и отделать ими воротник?

– Я думаю, сюда больше подойдет маленький букет из шелковых цветов, – проговорила Розали, указав на верх лифа.

– Bon. – Мадам ловкими пальцами принялась расшнуровывать корсаж.

– Когда оно будет готово? – поинтересовалась Розали, снимая платье через голову.

– Подождите еще дня два. Не хотите ли бокал вина на дорогу, мадемуазель?

Она отказалась и с извинениями пояснила:

– Сегодня у меня трудный день. Je vous assure [12] , я останусь подольше, когда приеду за своим платьем.

Возвращаясь домой в одиночестве, она осознала, что герцог Солуэй по-прежнему занимает ее мысли. Так случалось и прежде, когда она уставала и была не в силах думать о своей работе или неясном будущем. Ее привлекли не только его красота и знатность, но и доброжелательность, столь редкая для французских аристократов. Его отношение к ней, очевидно, не было флиртом или стремлением покорить бедную девушку. Он видел в ней прежде всего разумное существо с неожиданным для танцовщицы чувством собственного достоинства. Похоже, что английские аристократы демократичнее низвергнутой французской знати, их титулы и состояния не столь древни. Современное поколение пэров отвергло жесткий социальный кодекс своих отцов и дедов. Знатные джентльмены водят дружбу с актерами, общаются с боксерами, одеваются, как грумы, и восторгаются радикальными политиками. Отдаленно это напоминало поведение золотой молодежи времен Директории, законодателей новых, эксцентричных мод и завсегдатаев парижских театров в годы, когда патриотический пыл пробудил у знати любовь к искусству.

Мысли о герцоге невольно дотянули за собой воспоминания об отце – музыканте. Он приучил ее к уважению прав человека в годы, когда его новая родина, единственная из европейских государств, боролась за них. Но последние восемь лет она жила в его Англии – мирной, богатой и непоследовательной в своей политике.

Англичанине восхищались французскими модами, мебелью и искусством, однако французам не доверяли и смеялись над ними. И хотя ее больше не задевали карикатуры и пасквили на правителя Франции, она так и не смогла побороть в себе чувство вины и – национальной гордости. Ей надолго врезалось в память печальное и тревожное лицо Марии-Антуанетты. И вслед за этим лицом вспомнилось третье – матери, горько заплакавшей в день казни королевы.

В годы революции погибло множество людей, и когда страшная эпоха сменилась еще более отвратительной порой террора, Розали решила, что конец света неминуем. Душой и сердцем она была предана королевской власти, хотя на сцене Парижской оперы часто изображала республиканок. Немногие истинные артисты, и среди них ее мать, процветали в то время балеты, опера, драма, живопись успешно дополняли политические идеи и разговоры. Все, у кого хватило ума и способностей следовать за партией власти, могли жить и работать без особых трудностей. Поэтому Розали и ее родителям удалось выжить.

Обстоятельства вынуждали ее лицемерить, и Розали не была уверена, сможет ли при случае сделать правильный выбор и не изменить ему до конца. Проходя по Уотерхаус Филд, она помянула в душе погибших. Они заплатили за свои убеждения жизнью. Розали боялась, что ее неудачливость разочарует привлекательного герцога с умными серыми глазами.

– Какого дьявола ты здесь и что ты делаешь? – гневно обратился Джервас к стоявшему на пороге его кабинета.

– Я плавал в Серпентайне, – ответствовал Ниниан, больше похожий на жертву кораблекрушения, чем на юного пэра. Промокший с головы до ног, он был укутан в темно-синий сюртук лакея особняка Солуэй.

– В октябре?

Мальчик пожал плечами, и сюртук упал. Снова накинув его, Ниниан произнес:

– Вода не такая холодная, как может показаться. Когда «Викториус» опрокинулся, я его спас, а доплыть до берега не составило труда...

Джервас перевел взгляд на лакея Роберта, сопровождавшего Ниниана в Гайд-парк.

– Когда молодой лорд переоденется, ты объяснишь мне, как это случилось.

– Он не виноват! – воскликнул Ниниан и с гордым видом удалился.

Исключение лорда Свонборо из Харроу стало для Джерваса своего рода знаком недели, едва ли не самой унылой и безнадежной за последнее время. Он не дописал письма его матери, не зная, как ей все лучше объяснить. Теперь скандалы в его доме сделались постоянным явлением – Ниниан успел обидеть повара, перепугал экономку и устроил безобразную сцену в книжном магазине. А теперь этот последний спектакль в Гайд-парке!

– Ваша светлость, я бы никогда не поплыл в лодке, если бы молодой лорд не решил искупаться. И только услышав крики женщин, понял, что произошло. Они подумали, что он тонет. Одной из них стало плохо, и она упала в обморок на траву. Сторож в парке пытался вытащить графа из воды, я тоже бросился ему на помощь, но, как известно вашей светлости...

– Я знаю, – мрачно отозвался Джервас. – Убежден, вы сделали все, что смогли, Роберт.

– Да, ваша светлость, в следующий раз я не допущу подобной оплошности.

– Не сомневаюсь в ваши добрых намерениях, но искренне надеюсь, что следующего раза не будет.