Час новгородской славы - Посняков Андрей. Страница 30
Олег Иваныч успел к вечерне вовремя, а вот Панфил чуть не опоздал. Уже окончился благовест, когда показалась в дверном проеме черная окладистая борода. Купец был в горностаевой шубе, сверху покрытой блестящей золотистой парчой, в черной собольей шапке с отливом, с золоченой цепью через всю грудь. Под шубой виднелись высокие желтые сапоги-ботфорты и короткая европейская куртка-вамс, сшитая из изумрудно-зеленого бархата. На поясе, тоже по европейскому обычаю, – узкий меч-эспада. Владел им Панфил довольно сносно. Во многом благодаря урокам Олега Иваныча.
Войдя в церковь, купец снял шапку, перекрестился и поискал глазами. Увидев, подмигнул. Протиснулся.
Службу вел молодой батюшка – с аккуратной бородкой и длинными вьющимися волосами. После молитв лично провожал всех у входа, и для каждого находилось у него доброе слово. А иногда и не просто доброе – иногда и веселое.
– Как жизнь, Панфиле? – выйдя на улицу, поинтересовался Олег Иваныч, одетый почти так же, как купеческий староста. Только куртка не зеленая, а темно-голубая.
Надо сказать, европейская мода довольно быстро распространилась в Новгороде. И не только среди мужчин. Девки и даже замужние женщины не прятали волосы, а сооружали на голове прически, что осуждалось ортодоксально настроенными священниками и вызвало созыв специального Святейшего совета Софийского Дома. Большинством голосов (включая и голос самого владыки архиепископа Феофила) Совет постановил: прически разрешить. В Москве это вызвало лютую, ничем не объяснимую злобу.
Приближались выборы.
– Так вот и я о том, Олежа, – Панфил поставил на стол кружку с вином. – Мы, ивановские купцы, тебя поддержим. Нам другого посадника и не надо. Победишь ты – это и наша победа будет. Потому что ты думаешь как мы, как все новгородцы. Нет у тебя противопоставления: знатный – незнатный. И Европу знаешь, глаза безумством московским не застланы. А пройдет в посадники кто другой, даже не обязательно московский человек, вряд ли что улучшится в Новгороде… Ну, еще по одной, да пойду. О, чуть не забыл! – Купец хлопнул себя по лбу: – Мы ведь решили людей выбрать. Тебе в совет да в помощь. А то ведь дел у тебя полон рот, некогда об избрании помыслить. От ивановских купцов меня туда выбрали.
– Рад, Панфиле!
– От посадского люда – Геронтия-лекаря. Ну, ты его знаешь.
– Больше, чем кто-либо.
– От Софийских советуют…
– Гришаню-отрока?
– Его. Ума у него на то хватит изрядно.
– Согласен.
– Ну, остальных сам подберешь. Через три дня соберемся. Лучше у тебя. На окраине и глазу чужому незаметно. Ну, пора мне.
Обнявшись, простились.
Утром у себя в канцелярии Олег Иваныч обнаружил Ульянкин иск.
«Прошу взыскати с Онуфрия за шубу двадцать денег да за испуг десять денег».
Молодец, Ульянка!
А это что? «Вымато…» «Вымато…» А! Протокол выемки. Той самой испорченной шубы. Четко сработали судейские! Любо-дорого посмотреть! И дата указана «восьмого дни», и время «до крика петуха», и даже понятые, «послухи». Все по закону – по «Новгородской судной грамоте». Ни одна собака не прицепится.
С утра же приставы разнесли и вручили повестки: истице, ответчику и свидетелю.
Все трое явились после обеда, ближе к полднику, как было написано в повестках «как солнце заиде за лес».
Первую половину дела (о шубе) решили быстро, прекратили за примирением сторон. Ульянка тут же исчезла – убежала в Гришанину келью, а чем уж они там занимались, Бог весть. Олегу Иванычу то не интересно.
Гораздо интереснее расколоть двух паразитов-стражников. При этом еще нужно не позабыть и о писце в красном кафтане. Выяснил уже Олексаха, что тот на Запольской делал? Ладно, это и потом успеется.
Олег Иваныч мигнул дьякам. Те по-быстрому вышли.
– А тебя, Онуфрий Елисеев, я попрошу остаться…
Олег Иваныч старался придать голосу приличествующую случаю серьезность. Мысленно – Мюллер и Штирлиц.
Глаза у Онуфрия беспокойно забегали.
– Грамоте обучен, сын Елисеев?
– Малость самую.
– Ну, раз малость, тогда и записывай, Онуфрий.
Олег Иваныч усадил Онуфрия на лавку, поставив позади него двух вооруженных воинов в блестящих кольчугах и пластинчатых нагрудниках-панцирях.
– Сначала пиши вопрос. Когда и при каких обстоятельствах ты, Онуфрий Елисеев, получал от корчмаря Явдохи деньги? В каких размерах?
Онуфрий дернулся:
– Никакого Явдохи не знаю!
– Не знаешь? Тогда пойдешь в поруб, будешь там гнить и думать… Знаешь, о чем?
– О чем?
– О том, почему ты сидишь, а твой напарник, дядько Кузьма, преспокойно пьет винище на Загородцкой!
– Так он, змей…
– Вон, почитай, что он про тебя пишет!
Олег Иваныч вытащил из стоявшей на подоконнике шкатулки грамоту, недавно сотворенную Гришаней от имени стражника Кузьмы.
– Чы… Чи… – захлопал губами Онуфрий.
– Чистосердечное признание, – помог ему Олексаха. – Дальше честь?
– Чти, – обреченно кивнул Онуфрий.
А с Кузьмой так легко не получилось. Или он предчувствовал что-то, или точно знал, что никаких грамот Онуфрий собственноручно написать не способен – не по плечу ему такой научный подвиг. Сломался только через три дня, после очной ставки с напарником, уже соответствующим образом обработанным.
Кузьма пытался, конечно, кое-что Онуфрию объяснить. Да Олег Иваныч не дал и рта раскрыть. В том-то и состоит искусство проведения очной ставки: позволять говорить только тому, кому нужно, и только то, что нужно по делу. Кто этим искусством овладел, тот следак. А кто нет – тот так, погулять вышел.
К вечеру Олег Иваныч хотел было предъявить обоим – Онуфрию и Кузьме – обвинение, но вдруг задумался. А что, собственно, предъявлять-то? В чем обвинять? В государственной измене? Ну, а Шелонский договор что гласил? Московский великий князь – главный судья и суверен Новгорода! Стало быть, не Онуфрия с Кузьмой в государственной измене обвинять нужно, а его, Олега Иваныча. Вон как дело-то обернулось!
Ладно, сам с собой он как-нибудь разберется – Московскому князю не присягал. А вот касаемо стражников… По идее, их нужно отпускать. Но очень не хотелось. Отпустить – значит, вспугнуть резидентов, Явдоху и Митрю. А к ним еще ой-ой сколько народишку шастало. Все против Новгорода шпионили.
Думал Олег Иваныч всю ночь, с Олексахой советовался. А выход неожиданно подсказал Симеон Яковлевич, тысяцкий, что на своих людишек взглянуть приехал.
– Давай-ка, Олег Иваныч, мы их в дальний какой погост ушлем, службы ради. И Новгороду от этого польза, и Москве – шиш. Никто здесь и не спохватится. Ну, послали стражников в Обонежскую пятину – на то, видно, начальства соизволение.
И то дело!
Отпустили стражников. Уж те как рады были, ничего не понимали, только глазами пилькали. Весь день и ночь провели под зорким приглядом тысяцкого. А с раннего утра отправились в Тихвин – в качестве охраны паломников.
– Ну вот, одно дело сладилось! – потянулся за столом канцелярии Олег Иваныч. – Не совсем так, как хотелось, но все же лучше, чем никак. Как мыслишь, Олексаха?
– Предатели они! – хмуро отозвался Олексаха. – Злыдни!
– Ну, это для нас с тобой. Но не для закона нынешнего. А закон нужно чтить. По мере возможности…
Олег Иваныч глянул на недавно приделанный над его креслом герб с новгородскими медведями.
– А что, Олексаха, с тем писцом? Ну, в красном кафтане! Что-то ты не докладывал.
– С писцом? Ах, с писцом!.. – Олексаха вдруг расхохотался. – Выяснил я, куда он ходил. К одной вдовушке, купчихе. На Запольской дом у нее. Вот писарь наш туда и хаживал, а жене врал, что на службу вызывают. Она-то, дура, верила да всем соседям порассказала, какой у нее муж труженик. Так-то!
Олег Иваныч посмеялся вместе с Олексахой.
Вышли на улицу. Снег падал. Тихо-тихо.