Радуга - Поттер Патриция. Страница 20

В течение нескольких последующих дней боль утихла, но Мередит ничего не сказала. Она не жаловалась. Ничего не спрашивала.

Через неделю она подслушала разговор отца с доктором; они думали, что она спит.

— Она очень странно ведет себя. С тех пор, как очнулась, не сказала еще ни слова.

— Возможно, это травма головы, — сказал доктор, — она могла повлиять на ее рассудок… — он понизил голос.

— Вы хотите сказать, что она может никогда не… — отец тоже понизил голос. Он не пытался скрыть своего отвращения, и оно прозвучало в его голосе. Мередит сжалась. Он всегда ценил только совершенство.

— Не знаю, — ответил доктор. — Мы многого не знаем о травмах головы. Нам придется просто подождать и посмотреть, что будет.

Мередит быстро поправилась. Отец навещал ее все реже и реже, а когда появлялся, она смотрела на него пустым взглядом. Такое изобрела она для него наказание — да и для самой себя тоже — потому что не могла не винить себя в том, что случилось.

Если бы она тогда не дала Лизе куклу!

Спустя четыре недели ее отправили в католическую школу при монастыре Святой Марии в Новом Орлеане. И никто не обнял и не поцеловал ее на прощание.

Мередит тряхнула головой, чтобы избавиться от воспоминаний, и постучала в дверь кабинета. Голоса замолчали. Она услышала, как брат прокашлялся и попросил ее войти.

Он сидел за столом, а Эвелин стояла рядом с ним.

— Ты меня звал? — осторожно спросила Мередит.

Роберт еще раз прокашлялся. Он был красивым мужчиной или был бы красивым, часто думала Мередит, если бы в его лице было побольше силы. Но в нем была какая-то слабость, неудовлетворенность, которая оттягивала книзу уголки его губ и делала глуповатыми его карие глаза. У него были такие же, как и у нее, пушистые волосы, но не золотистые, а скорее каштановые; он отпустил их почти до плеч. Усы сообщали вялому рту некоторую резкость, а еще он носил бакенбарды, которые, как он считал, придают ему лихой вид. Сейчас она сравнила его с капитаном речного парохода, который стриг волосы короче, чем требовала мода, и чисто брил лицо. Она хорошо запомнила это сильное, резко очерченное лицо. Странно, что у такого негодяя столь чистые черты. Как видно, Девро не стремился ничем маскировать свои слабости. Ему не требовались ни усы, ни бакенбарды. Высокомерие и негодяйство были его естественными чертами.

Она чертыхнулась про себя. Девро, словно надоедливая муха, постоянно жужжал у нее в ушах. Она никак не может от него избавиться, с раздражением подумала она.

Но когда она невинно взглянула на брата, ее лицо сохраняло то же легкомысленное выражение.

— Ты хотел меня видеть? — повторила она,

— Гилберт МакИнтош сегодня обедает у нас. Я хочу, чтобы ты выглядела как можно лучше… Горничная Эвелин поможет тебе уложить волосы.

Мередит пустым взглядом смотрела на него, быстро прокручивая в уме возможные варианты. Из всех, кто делал ей предложение, Гил оказался самым настойчивым, и, она не могла не признать, наименее объективным. Она никак не могла понять, почему он продолжал за ней ухаживать, тогда как она намеренно притворялась глупой и дурацки хихикала в его присутствии. Гил владел соседней плантацией и был совершенно независим в финансовом отношении, так что ее деньги не являлись решающим фактором в его сватовстве, думала она. Но, может быть, у него были тайные долги.

— Мне нравится, как меня Дафна причесывает, — сказала она упрямо и поджала губы. — Я покажу ему свои картины, — медленно сказала она.

Ее брат и невестка обменялись взглядами, и Эвелин поторопилась уйти. Мередит улыбнулась сама себе. Она подумала, что в течение нескольких часов многие ее картины таинственно переместятся с места на место. Но она позаботится, чтобы ее ваза с фруктами была хорошо видна.

— Гил просил у меня твоей руки, Мередит. Лучшей партии, чем он, у тебя не будет… а потом, ты ведь понимаешь, что ты… э-э… становишься старше…

Мередит поджала губы.

— С твоей стороны некрасиво напоминать мне… ты знаешь, вокруг меня столько красавцев… кажется, я просто не могу выбрать… А как я люблю путешествовать… И мне будет так недоставать тебя и Эвелин. Она мне совсем как сестра, — она подарила ему ослепительную улыбку.

Роберт заметно поморщился.

— Гил…

— Мистер Мак-Интош самый восхитительный, — сказала она легкомысленно. — Но он такой скучный. Он всегда говорит только о своей старой плантации.

— Это самая большая плантация в округе, — нетерпеливо перебил Роберт. — И этот союз устроит нас обоих.

Это и было, по подозрениям Мередит, истинной причиной, почему Гил ее добивался. Объединившись, плантации Ситонов и Мак-Интошей доминировали бы в округе. Она подумала о Гиле Мак-Интоше. Он был высоким и худым, серьезным и болезненно застенчивым с женщинами. Она также знала, что он был хорошим наездником и настоящим фермером. Но она никогда не выйдет замуж за плантатора, никогда не станет женой человека, который владеет рабами. Никогда. Ни за что. Значит, она никогда не выйдет замуж.

У Мередит была заветная мечта. Когда все кончится, когда она найдет Лизу, они вместе уедут в Канаду, и она будет рисовать. Не скрываясь, рисовать так, как она действительно может. Она не будет больше прятаться за чужим именем. Живопись станет для нее главнейшим делом. Все, что ей будет нужно, — живопись и Лиза, верный друг. Никогда она не вручит свою жизнь и судьбу другому человеку, особенно мужчине.

Она простодушно взглянула на брата.

— Я попрошу Дафну постараться и надену… я надену сиреневое платье!

Роберт часто заморгал.

— Почему бы тебе не надеть бордовое платье, которое тебе подарила Эвелин?

— Ах, оно слишком простое. Да, я думаю, лучше всего сиреневое, — она, одарив его широкой улыбкой, выскочила из кабинета, представляя, как ее брат рассеянно постукивает пальцами по столу. Бедный Гил. Бедный, бедный Роберт.

Вернувшись в свою комнату, Мередит отпустила Дафну. Ей хотелось побыть одной. Она села в кресло у окна, в то самое кресло, откуда она наблюдала, как увозят Лизу, и окинула взглядом лежащий перед ней Бриарвуд. Дом. Дом, в котором она была чужой.

Мередит чувствовала себя перегруженной застарелым мучительным одиночеством, страстным желанием ласки, взгляда, согретого любовью. Она ощутила, как дрожат ее губы. Время от времени, всегда неожиданно, с ней случались подобные… приступы, они всегда производили опустошающее воздействие. Ее всегда спасало лишь одно. Живопись. Сотворение мира не такого одинокого, не такого враждебного.

Она отошла от окна и достала свой мешочек с красками. Она и раньше делала наброски вида из окна, писала и огромный дуб, который как часовой стоял у окна, и поля, где зрел урожай. Сейчас они были белыми, покрытые маленькими шариками хлопка, напоминавшего редкий в этих местах снег, который она однажды видела в Новом Орлеане. Ей были видны склоненные фигуры; их руки, она знала, быстро и ловко сновали от стебля к стеблю. Работники — мужчины, женщины и даже дети старше семи лет — вернутся домой на закате, сутулые оттого, что все время приходится сгибаться.

Ее кисть схватывала движения, но не лица, скрытые капорами и поношенными широкополыми шляпами, которые защищали их владельцев от безжалостного послеполуденного солнца. Когда весь хлопок будет убран, состоится праздник с угощением и выпивкой от Роберта, с танцами и весельем, может, будут и свадьбы. А дома Роберт даст традиционный ежегодный бал, на который соберутся плантаторы со всей округи и будут сравнивать, у кого урожай лучше. А потом опять начнется работа по подготовке полей к следующему посеву. Это движение по кругу никогда не останавливалось, работы никогда не становилось меньше.

Мередит взглянула на холст. Хорошо получилось. Она поняла, что картина удалась. Чувствовалась напряженная сила в фигурах и неукротимая гордость в силуэте женщины, которая, одна из всех, стояла прямо, повернувшись к солнцу. Хотя невозможно было разглядеть ее лицо, но во всей позе безошибочно угадывался вызов.