Невеста капитана Тича - Прайс Джереми. Страница 52

После полудня, как Тич и предполагал, шлюп был покинут всеми, кроме него самого, Анны и тех пятерых, на кого он и рассчитывал. Все остальные отправились на берег, «чтобы, — как сердито писал в тот день Чернобородый в своем корабельном журнале, — поскорее опустошить свои кошельки и души в грязных вертепах и притонах разврата». Мало кто из них сумел удержать язык за зубами, когда ром начал оказывать свое предательское действие, и вскоре то тут, то там стали раздаваться хвастливые намеки относительно королевского приза в слитках серебра, который Черная Борода захватил у испанцев. Слух об этом быстро распространился по всему побережью Кайона-Бэй, и несколько пиратских подзорных труб принялись недвусмысленно обшаривать обезлюдевший маленький шлюп.

Тич понимал, что единственным шансом на спасение для него оставалась попытка улизнуть из гавани именно в тот момент, когда от него этого меньше всего ожидали. Лучшим временем для такого бегства было начало отлива сразу после наступления сумерек, т. е. самое неподходящее время для навигации в быстро мелеющих узких фарватерах Кайонской бухты. Тич долго не колебался, принимая свое решение, хотя оно и означало бросить на произвол судьбы большинство из людей своей команды. Это обстоятельство ни в коей мере не тревожило Тича, поскольку ради спасения сокровищ он готов был пойти и не на такие жертвы. Поэтому, как только закат солнца на Тортуге воспламенил пурпуром и багрянцем безоблачный горизонт над океаном, и очертания многочисленных судов в гавани начали расплываться в смутные силуэты, усеянные огоньками фонарей, Тич вместе с Гиббонсом взялись за перекладины кабестана, именуемого «разрывателем сердец», и, напрягая все силы, осторожно, звено за звеном, подняли из воды тяжелую якорную цепь. Израэль Хендс стоял у штурвала, выполняя головоломный трюк, заключавшийся в том, чтобы отыскать дорогу в открытое море среди полузатопленных песчаных мелей. Лори расположился на носу с шестом в руке для промерки глубин, а Анна с молодым Гринсидом, словно призрачные крабы, карабкались на реи, распуская зарифленные топсели. Еще прежде, в холодной штормовой Атлантике, Анне приходилось порой взбираться на брам-рею 57 грот-мачты, и даже оттуда пугающая высота заставляла цепенеть от ужаса все ее члены. Теперь же, глядя вниз сквозь бархатную черноту ночи, она видела палубу, которая казалась ей не шире лезвия ножа, а фигуры Тича и Гиббонса, копошившиеся у блоков кабестана, едва ли можно было принять за человеческие существа. И тем не менее, она не ощущала никакого страха. Сколько раз в течение многих недель у нее тревожно замирало сердце, когда она наблюдала, как матросы беззаботно ступали среди шатких переплетений канатов и натянутых полотнищ там, наверху, высоко над палубой, даже в суровую непогоду, когда мачты шлюпа раскачивались, словно удочка в руках рыболова, вычерчивая исками рей замысловатые узоры по всему небу. Сейчас же они казались ей устойчивыми, как скала. Забираться на самую высокую мачту оказалось нисколько не страшнее, чем карабкаться на дерево. Анна дергала тугие узлы слишком нежными, не приспособленными для такой работы пальцами, и когда гигантское полотнище вдруг с шумом разворачивалось под ней, напрягаясь под ветром подобно белой обрывистой стене, — внезапный, всепоглощающий восторг, от которого замирало сердце, бурным потоком захлестывал все ее существо. Она спустилась на палубу разгоряченная, с пылающими щеками и высоко вздымающейся грудью, сияя от радости и от сознания отлично выполненного трудного дела. Тич протянул руки и поймал ее в объятия, когда Анна спрыгнула с последней выбленки ванта.

— Ну что, моя маленькая искорка! — проговорил он ей в ухо, шумно дыша после тяжелой работы у кабестана. — Не говорил ли я, что сделаю из тебя отличного матроса?

Он притянул девушку к себе и звучно расцеловал ее в обе щеки. Его удивляло, что он до сих пор не охладел к ней. Другие его увлечения не выдерживали такого длительного срока.

Шлюп под аккомпанемент тихого шипения воды под килем медленно скользил по спокойной поверхности бухты сквозь теплую темноту. Ни один крик, ни одно движение не донеслось с других судов; казалось, все свидетельствовало о том, что замысел Тича удался как нельзя лучше…

Тич не знал, что капитан Флай уже намного опередил его. Сообразив, что Тич не из тех, кто будет безучастно сидеть в порту, дрожа от страха и ожидая, пока его ограбят, капитан Флай снарядил небольшой быстроходный баркас и вывел его на траверз мыса Кайона Пойнт. В спокойных водах Тортуги такой баркас легко мог соперничать в скорости со шлюпом, лишенным необходимого числа команды. Когда в быстро надвигающихся сумерках капитан Флай увидел, как корабль Тича с полураспущенными парусами огибает мыс, он удовлетворенно кивнул.

— Так, так, — мягким кошачьим тенорком промурлыкал он про себя. — Иди, иди, лохматая черная обезьяна! Торопись поскорее зарыть свое проклятое сокровище! Нед Флай выроет его за тебя, как только ты отвернешь от него свой грязный жирный зад!

На следующее утро Анна проснулась, разбуженная пронзительными голосами птиц, отдаленным лающим кашлем красношерстных обезьян-ревунов и резкими металлическими криками попугаев. Зеленые ветви деревьев заглядывали в квадратные решетчатые окна маленькой каютки, однако мерное покачивание шлюпа свидетельствовало о том, что он все еще продолжает плыть. Анна быстро вскочила с постели и оделась.

На палубе она увидела Тича, который сам стоял у штурвала, осторожно нащупывая дорогу в извилистом проливчике, настолько узком, что временами, казалось, он совсем смыкался перед форштевнем шлюпа, нависая над его бортами ослепительно-яркой зеленью тропических зарослей, населенных разнообразной живностью.

— Где мы? — широко раскрыв от удивления глаза, спросила Анна.

— Эспаньола 58, — коротко хохотнул Тич, довольный впечатлением, которое произвел на Анну необычный пейзаж. — Держим курс на Отравленный Ручей. Это испанская территория, и никто не рискнет явиться сюда. Разве только сумасшедший… или такой отчаянный парень, как я!

Сегодня он был явно доволен собой, и к нему снова вернулась его былая самоуверенность.

— Через полминуты вода станет такой синей, как твои бриджи. Это Кайманье Озеро — ядовитое болото, до краев наполненное отравленной водой. Пить ее нельзя, а вот кайманы преспокойно живут в ней и не дохнут! Ты когда-нибудь видела каймана?

— Каймана? Я даже не знаю, что это такое!

— Это такие крокодилы с квадратной башкой. Здоровенные и свирепые, как дьявол! Некоторые из них достигают футов двадцати в длину. Они выводятся на песчаных отмелях в центре озера, и как раз там я и собираюсь закопать все свое богатство!

Тич провел шлюп вверх по проливу так далеко, как это позволяло мелководье, и бросил якорь только тогда, когда дно судна начало цепляться за грунт. Он пристально и внимательно всматривался в дрожащее знойное марево впереди.

— Дальше мы пойдем на шлюпках, — сказал он.

Лори, моргая опухшими со сна глазами, решил вмешаться в разговор:

— Мне кажется, капитан, что любой из ящиков со слитками продавит дно шлюпки, как яичную скорлупу!

Поскольку Тич не удосужил его ответом и только бросил на него угрюмый взгляд, подчеркнув свое пренебрежение презрительным плевком на разделяющую их палубу, Лори поспешил добавить:

— Но, разумеется, вам это лучше знать, капитан, сэр!

— Вот именно, доктор Блайт! Занимайтесь-ка лучше отпиливанием своих культяпок!

Вид Лори — и довольно надменный тон его охрипшего от постоянного пьянства голоса — начинал действовать на Тича раздражающе, как красная тряпка на быка. Этот молодой щелкопер был хорошим врачом, но долго ли он сможет оставаться таковым, продолжая предаваться неумеренному пьянству? Сам Тич и его головорезы могли допиваться до бесчувствия, но на следующий день просыпались, чувствуя лишь легкое недомогание. И уж, конечно, ни один из них никогда не терзался раскаянием в угрызениями совести. А Лори Блайт, казалось, неизменно пребывал в состояния постоянного и унылого самобичевания. Никто никогда не слышал, например, чтобы он затянул песню за выпивкой. Чем больше он пил, тем молчаливее и угрюмее становился, а его манеры делались все более высокомерными. Однако к Тичу он относился всегда с усердным подобострастием, что удивляло и раздражало пиратского вожака, воспитанного в принципах своеобразной демократии, царившей на пиратских судах.