Лесная быль. Рассказы и повести - Радзиевская Софья Борисовна. Страница 18

Так вот, досыта накушавшись вкусной колючей еды, кукушка-мать почувствовала, что в ней готово к откладке второе яичко. Она опять наведалась к первому гнезду мухоловок, и снова неудача! Кто-то её опередил. В гнёздышке уже лежат четыре яйца хозяйки и пятое — кукушкино. Ну что ж! Поищем других приёмных родителей.

Вот ещё гнездо мухоловки. И опять… в нём пятое яйцо — кукушкино. А ждать больше нельзя. Её собственное яйцо созрело, нужно его отложить — хоть куда-нибудь. В любое гнездо! Кукушка беспокойно заметалась, взлетела на ветку берёзы и прислушалась. Так и есть, рядом, в дупле старой осины, кто-то возится — видно, ладят гнёздышко. Пара вертишеек. Почирикали, точно поспорили, выпорхнули и куда-то полетели. Скорей в разведку.

Времени терять нельзя. В дупло кукушке не пролезть — отверстие мало, да этого и не требуется. Плутовка вмиг спорхнула вниз, тут же под деревом снесла яичко, схватила его клювом и, снова взлетев на ветку, осторожно просунула в дупло голову, а в клюве — яйцо. Яйцо положено в дупло, а одно яйцо, хозяев выкинуто. Ещё миг — и разбойница исчезла, точно её ветром сдуло.

Вертишейки, как мухоловки, ничего не заметили. Мать спокойно уселась греть яички и в положенный срок вывела и своих детей и подкидыша.

Этому кукушонку пришлось изрядно потрудиться, прежде чем он отделался от названых братцев: отверстие в дупле было довольно высоко. Но в конце концов через два дня он оказался единственным хозяином гнёздышка, и вертишейки выкормили его на славу.

Всё шло очень хорошо, и родители и приёмыш были довольны. Но вот настала пора выбираться из тесной квартиры на белый свет. Кукушонок, теперь уже молодая кукушка, высунул из отверстия дупла красивую блестящую головку и… дальше этого дело не пошло. Широкая грудь, нарядные пёстрые крылья застревали в узком отверстии, кукушонок бился и хрипел от натуги, а родители с криком вились над его головой. Малый пёстрый дятел, бывший хозяин дупла, продолбил входное отверстие по своей мерке, с расчётом, чтобы белке или другому хитрому врагу не удалось пролезть в его домик.

Вертишейки волновались недолго, вскоре явились с добычей и сунули по червяку в жадно раскрытый рот. Кукушонок проглотил и сразу утешился: раз кормёжка продолжается — и в дупле можно жить неплохо.

Июль готовился смениться августом, на ещё зелёных берёзах кое-где появились первые жёлтые листики. Ребята больше не гадали: «Кукушка, кукушка, сколько лет мне жить?» Ведь спрашивай — не спрашивай — ответа придётся ждать до будущего лета, кукушки уже замолчали, готовились к отлёту на зимовку в далёкую Африку. Они улетали поодиночке, так же, как весной, тоже поодиночке, прилетают в родные места.

Странное беспокойство почувствовала и старая кукушка-мать. К тому же исчезли и вкусные мохнатые гусеницы. Они давно превратились в бабочек, а те умерли, отложив на зиму яички. Стало голоднее. Скорей, скорей в путь! И сильные крылья понесли её через знакомый лес. Но что это?

Жалобный крик вдруг задержал её полёт. Кукушка неслышно опустилась на ветку берёзы, осмотрелась. На другой стороне поляны, в стволе старой осины, чернело отверстие дупла. Его то и дело закрывала, высовываясь, блестящая пёстрая головка, и слышался жалобный крик.

Крик усилился: маленькая птичка мелькнула у отверстия, на лету сунула что-то в открытый клюв. За ней — другая…

Опять улетели. Кукушка несколько мгновений сидела не шевелясь. Смутное ли воспоминание удерживало её или что иное — кто знает. Затем сорвалась с места, стрелой промчалась мимо отверстия в осине и исчезла за кустами. Жалобный крик нёсся ей вслед…

И вертишейкам настала пора собираться в дорогу, их сёстры давно уже улетели на юг. А бедные приёмные родители пленника в дупле всё ещё не могли с ним расстаться. Вот спорхнут с прощальным криком измученные пичужки, но жалобный зов сына каждый раз возвращает их обратно.

Наконец, вертишейки в последний раз сунули в жадный рот червячка и осеннюю муху и улетели.

День клонился к вечеру. Охрипший, голодный кукушонок кричал уже реже и тише. Силы подходили к концу. В косых лучах заходящего солнца вдруг мелькнуло что-то чёрно-зелёно-белое, метнулся длинный хвост, — и перед отверстием дупла неслышно опустилась на сучок красавица сорока. Наклонив головку набок, она уставилась хитрым чёрным глазом на кукушонка. А тот испуганно втянул голову в дупло и сжался в комочек. Сорок он никогда не видал, но почуял, что от этой гостьи добра ждать нечего.

Голос беды и отчаяния знаком и понятен всем лесным жителям. Понимает его и сорока. А что из всякой беды можно извлечь себе пользу — это самое сорочье правило.

Кукушонок молчал. Сорока, нетерпеливо стрекоча, вытянула шею и опять заглянула в отверстие.

Но тут кукушонок с криком отчаяния неожиданно подскочил и стукнул клювом по зловещей чёрной голове. Сорока не столько от страха, сколько от удивления откинулась и чуть не свалилась с ветки.

Однако совать голову в дупло сороке больше не хотелось. Повернувшись к отверстию боком, она уцепилась одной лапой покрепче за сучок, на котором сидела, а другую медленно и осторожно просунула в дупло.

Раздался отчаянный крик птенца: хищная лапа, сжимаясь и разжимаясь, медленно шарила по стенкам, просовываясь всё глубже, и вдруг…

Что это был выстрел, кукушонок, разумеется, не понял. Однако оглушённый, неподвижный от ужаса, он заметил, что хищная лапа внезапно исчезла. Но в отверстие дупла заглянул ещё кто-то, наверное, не менее опасный. Раздался какой-то новый непонятный страшный звук — откуда кукушонок мог знать, что это человеческий смех.

— Сень, — послышался весёлый голос. — Ножик дай, видишь, какое дело: дятел дверь в квартиру по себе строил, а квартиранту без ножа не выбраться.

Через несколько минут перепуганный, доведённый чуть не до обморока, кукушонок переехал из дупла под чью-то куртку.

— Прощайся с родимым домом, — весело сказал человек. — Твоё счастье, что сорока нас криком на след навела. Я сразу догадался, что негодница какую-то пакость задумала.

— Мы что с ним сделаем? Выпустим? Да? — спрашивал мальчик, заглядывая под куртку, и осторожно, одним пальцем гладил пёструю головку.

— Нет, — ответил лесничий. — Он всю жизнь в дупле просидел и летать ещё как следует не умеет. Где ему до Африки долететь. У нас в клетке перезимует, а весной, когда гусеницы вредные разведутся, выпустим.

Так счастливо закончилась история и второго кукушонка.

Осенью, призывая приёмных родителей, он так вопил, что голос у него остался на всю жизнь хрипловатым. По этому голосу лесничий узнавал его каждую весну, когда, уже взрослый, тот прилетал из Африки. А прилетал он так больше десяти лет подряд, и лесничий радовался ему, как старому другу.

ЗАБИЯКА

Их было четверо. И так как мать их была ежиха, то и они были ёжики. Отец их тоже ёж, но они его никогда не видали, в воспитании он участия не принимал.

Ежовое молоко превкусное. Так, по крайней мере, думали маленькие ежата, судя по тому, как они толкались и лезли к брюшку своей матери-ежихи в норке под корнями старой джиды [1], недалеко от берега реки Сыр-Дарьи.

Особенно нетерпелив и несносен был один ежонок. Он много крупнее других, таким уж родился.

Колоть братьев иголками он ещё, правда, не мог: ёжики родятся совсем мягкие, и иголочки на них тоже мягкие и твердеют только со временем. Но он расталкивал своих братишек, первый добирался до материнского брюшка и высасывал бoльшую долю молока.

Мать довольно равнодушно относилась к их ссорам, как и вообще к самому их существованию. Она приходила в норку покормить их, чтобы отделаться от стесняющего её молока. И как только чувствовала, что они отсосали достаточно, вставала и, стряхнув ежат, уходила по своим делам, не приласкав и даже не осмотрев своих детишек.