Наполеон: жизнь после смерти - Радзинский Эдвард Станиславович. Страница 32

Герцог Энгиенский жил в Германии, совсем недалеко от границы. И все тот же Талейран предложил арестовать его, привезти в Париж и расстрелять! И я сказал: «Ну что ж, покажем им, что моя кровь не менее ценна, чем кровь Бурбонов. Чтобы они раз и навсегда забыли об охоте на нового властелина французов».

Отряд драгун ночью пересек границу и преспокойно увез герцога в Париж. Его поместили в Венсеннском замке. Надо сказать, он держался храбро. На допросе отрицал участие в заговоре. Но Савари [22] приготовил для него главный вопрос: «Если бы англичане позвали вас принять участие в войне против Франции, вы бы согласились?» И герцог ответил, что «как истинный Конде он пошел бы против революционной Франции с оружием в руках». Этого было достаточно. По законам республики подобное заявление каралось смертью. И военный суд на основании... я подчеркиваю: закона! – приговорил его к расстрелу.

Да, Жозефина умоляла простить его. И брат Жозеф – тоже.. Да, законы великодушия требовали помилования, но законы политики – крови! Простить было нужно.– И нельзя! Если простить, не только не будет никакого урока негодяям, напротив, они почувствуют мою слабость... Пока я раздумывал (мучительно раздумывал!), мне принесли известие от Савари: герцога расстреляли. И тотчас после этого Мельвиль передал мне письмо герцога с просьбой о помиловании. Письмо, полное достоинства и храбрости. Оказалось, верный Савари, чтобы избавить меня от муки колебаний, задержал это письмо... Я не спал всю ночь. Быть повелителем для человека с чувствами подчас мучительно!

Впечатление от расстрела было огромное. Фуше сказал: «Это больше, чем преступление, это ошибка» (впрочем, я слышал, что это высказывание приписывали и Талейрану). Но это лишь ловкая фраза... В том-то и дело, что ошибки не было, а преступление – было. Преступление против великодушия!

Да, меня проклинали в Европе. Но пусть проклинают, лишь бы боялись! А теперь меня... очень боялись. Бурбоны поняли: решив мстить, я не остановлюсь ни перед чем. Цель была достигнута, хотя и печальными средствами. С покушениями на какой-то период было покончено...

Повторюсь: враги неистовствовали. Русский царь посмел обвинять меня в бесчеловечности, называл «корсиканским чудовищем». Но он забыл, что я, в отличие от иных государей, умею и люблю отвечать. Я тотчас ответил ему в «Монитере». Я написал, что герцог был замешан в покушении на правителя страны. Кубинцам, готовящим покушение на правителей народов, следует быть беспощадным! Например: если бы русский царь, узнав, что убийцы его отца находятся за границей, захватил их, я бы не возражал».Так я напомнил русскому царю, посмевшему учить меня морали, что убийцы его отца находятся на свободе в его собственной стране! Стрела попала в цель, ибо мои статьи читала тогда вся Европа-Император замолчал, потом вдруг добавил:

– Герцога расстреляли во рву Венсеннского замка... я поехал потом на это место. Там до сих пор растет одинокое дерево... Была безлунная ночь и в свете факелов... Савари мне рассказал... на стене замка возникла огромная тень несчастного герцога... и этого дерева, около которого его расстреляли... Да, впечатление было огромное...

Он еще помолчал и продолжил

– После этого печального события оба блистательных негодяя поняли; пора! И в один голос заговорили о том, что я так хотел услышать: как страшно, когда судьбы французской революции и великой нации зависят от жизни одного человека! И я не прав, решив, что с покушениями теперь покончено. Отнюдь! Смерть герцога может оказаться тщетной, если мы не покончим с нынешним положением... Враги республики должны понять раз и навсегда – убийство Первого консула ничего не изменит... Ибо, как это положено во всех европейских странах, тогда на трон Франции взойдет» его наследник!.. Короче, чтобы обезопасить республику, я обязан вернуть монархию и основать новую династию.– Фуше и Талейран бесконечно повторяли мне это... И я сдался.

Я не мог не улыбнуться.

– Запишите, – хмуро сказал император, – впервые о монархии заговорил не я! Было решено провести плебисцит. И нация подавляющим большинством голосов вручила мне право быть императором французов.

Восторг обоих негодяев! С каким шармом епископ-расстрига склонился в изящнейшем поклоне, обратившись ко мне впервые – «Сир». Но на дне глаз... самом дне... презрительная насмешка аристократа над вчерашним безродным лейтенантом... А Фуше с его иссушенным лицом (кто-то сказал:«Он украл свою голову у скелета»), обратившись ко мне впервые – «Сир»,напротив, отвесил нарочито неловкий поклон вчерашнего якобинца, голосовавшего за смерть короля. Ив глазах– обычный мрак... Но в уголках рта – та же насмешка над лейтенантом республики, назвавшимся императором.

Эта пара... Бывший монастырский учитель, который умудрился предать сначала Бога, потом Конвент и Робеспьера, потом Директорию и Бар-раса... но зато какой был блестящий министр полиции! Какой мастер сыска!.. И второй – выходец из знаменитой фамилии, носивший когда-то фиолетовую мантию епископа, этот великий ум и великий порок.– Его не очень тайные страсти – разврат и деньги, бесконечные женщины и бесконечные взятки... Но какой революционер не будет спокоен, зная, что министр полиции – это вчерашний якобинец, палач Лиона? И какой аристократ не будет надеяться, если министр иностранных дел из стариннейшего рода, бывший епископ Отенский? Один охранял меня слева, другой справа – и вместе они объединяли нацию, указывая дорогу, по которой могут идти все. Они ненавидели друг друга как пес и кот, но как были при этом схожи! Талейран – это Фуше для аристократов, Фуше – это Талейран для каналий. Я всегда знал им цену. Меня мало заботили их убеждения – лишь бы следовали моим правилам... Но уже тогда они не всегда им следовали!

Например, Фуше обожал вмешиваться не в свои дела. И не всегда следил за своими. В дни первой польской кампании, когда слухи о больших потерях в армии, о суровости зимы стали удручающими, мне пришлось напомнить ему, что за настроением парижан надо следить ежечасно, как за настроением ветреной любовницы. Я велел печатать в газетах о том, что русская армия значительно ослабела, что в некоторых полках осталось по стопятьдесят человек и они уже просят мира... и прочую необходимую чепуху. И попросил Фуше позаботится о салонах, где слишком блистало парижское остроумие. Он действительно вызвал хозяев самых блестящих салонов и попросил их внимательнее следить за разговорами... При этом он умел так взглянуть своими мертвыми глазами, что они ушли от него в большой тревоге. Правда, вскоре в Париже откуда-то стало известно, что все это повелел ему сделать я!

О, этот хитрейший негодяй обожал перекладывать на меня непопулярные распоряжения! Хотя, признаю, благодаря ему я знал все обо всех...порой самые интимные подробности... Но с ним нельзя было терять бдительность. Я всегда проверял его донесения, сравнивая с тем, что приносил Дюрок. И ему это надоело!

Он как-то сказал мне:

«Поверьте, Сир, я знаю все, что знает Дюрок, и еще нечто, о чем не знает никто».

Его хвастовство меня разозлило.

«Например?»

Он издал странный звук, который у него обозначал смех.

«Например, я знаю, что вчера человек невысокого роста в сером сюртуке покинул Тюильри, пользуясь потайным ходом. Его сопровождал только слуга. В карете с зашторенными окнами он отправился к синьоре Грассини… Впрочем, все это знаете вы сами... – Он выдержал эффектную паузу и добавил: – Но то, что певица изменяет вам со скрипачом Роде, знаю только я!»

Император засмеялся, и этот смех будто разбудил его. Он вздрогнул, посмотрел вокруг, словно пытаясь понять, где он. Никогда не видел, чтобы кто-нибудь так умел уходить в прошлое. И сказал хрипло:

– Последний кусок – в мусор! – И добавил: – Идите спать.

Но сегодня я совсем не устал. И на часах была только полночь. Видно, ему было тяжело вернуться в реальность. Столь жалкую»Когда я уходил, император вдруг сказал: