Любовь в эфире - Райан Нэн. Страница 3

Уорд взглянул на изящную золотую зажигалку и рассеянно провел ногтем по надписи. Она была лаконичной: “Салу”. Так называть себя он разрешал только Кэй Кларк.

Элегантный подарок последовал за пиджаком и галстуком. Удар зажигалки о стену в тихой, погружающейся в сумерки комнате прозвучал как маленький взрыв.

Взрыв прозвучал и в занывшем от боли сердце Салливана Уорда.

Задетая откровенным стремлением Салливана оттянуть их встречу, Кэй беззаботно заметила:

– А я, пожалуй, даже рада, что Уорд занят. Мне и в вашей компании хорошо, – и ласково улыбнулась помрачневшему и явно недовольному Сэму Шалтсу.

Бетти поджала губы и осудительно посмотрела на мужа:

– Говорила же я тебе, не придет он. Меня не обманешь…

– Дорогая, Салливану не удалось провести с нами вечер из-за срочного дела…

– Ну да, конечно! – перебила миссис Шалтс. – Он уже на пороге был, как вдруг зашли пропустить по рюмочке президент и первая леди США. – Она весело подмигнула Кэй. – Или весь гардероб сгорел, и надеть бедному нечего.

– Ладно, – резко бросил Сэм, – давайте все же поедим.

Кухня в “Рубеже” всегда была отменна, но у Кэй совершенно пропал аппетит. Она вяло жевала только ради того, чтобы двое энергичных едоков не задавали лишних вопросов. Если Шалтсы, выговорившись, благополучно забыли о Салливане, то Кэй это никак не удавалось. Пытаясь убедить себя, что Уорда действительно в последний момент отвлекло какое-то важное дело, Кэй в глубине души знала, что никакого дела, конечно же, нет. Он просто боится ее увидеть.

Ужин, наконец, завершился, и Шалтсы подбросили Кэй до гостиницы. Она вошла к себе в номер, заперла дверь и тяжело вздохнула. Кэй сбросила туфли; расстегнула молнию на шелковом платье, дав ему мягко соскользнуть на пол. Мгновение спустя молодая женщина встала под душ и, закрыв глаза, расслабилась под горячими струями воды.

Зевая, Кэй досуха вытерлась, надела шелковую пижаму и лениво потянулась. День выдался долгим, утомительным, и, уверенная, что сейчас мгновенно уснет, Кэй выключила настольную лампу и закуталась в прохладный, цвета голубого льда пододеяльник.

Ноздри ее щекотал сладкий аромат роз, напоминая о той роковой ночи, которую она однажды провела здесь. Тогда на столике тоже стояли розы, десятки роз, присланных Уордом. Розы. Шампанское. Салливан…

Чувствуя, как по щекам струятся слезы, Кэй в который уже раз за эти годы принялась ворошить прошлое.

Пролетели два года работы на радиостанции. Ей девятнадцать. Она в этой же самой комнате. От яркого света, падающего на постель, и аромата роз приятно кружится голова. Горячие, не отрывающиеся от нее губы пахнут шампанским. Низкий, обволакивающий голос нашептывает нежные слова. Жаркие, уверенные руки скользят по ее вздрагивающему телу.

Это был последний вечер Кэй в Денвере. Утром она улетала в Лос-Анджелес, чтобы начать новую работу на одном из ведущих радиоканалов.

Салливан пригласил ее на прощальный ужин. Стоял жаркий августовский вечер. На Кэй было легкое платье-топ; узкие бретельки, перекинутые через загорелые плечи, сходились узелком сзади на шее. Длинные – если их распустить, то почти до самой талии – волосы с изящной небрежностью уложены в большой пучок.

Салливан, выглядевший совершенно по-мальчишески в светло-серой полотняной рубашке, плотно облегавшей мускулистую грудь, и выцветших джинсах, уступая желанию Кэй, согласился поужинать в маленькой пиццерии у самого подножия гор на западной окраине Денвера. За ужином они шутили, весело смеялись, тщательно избегая разговоров о ее отъезде.

Держась за руки и не говоря ни слова, они вышли из лифта и направились к пятьсот третьему номеру.

Она потянулась было к выключателю, но он, не спуская горящих откровенным желанием глаз с ее губ, прижал ладонь Кэй к своей груди. Заворожено глядя, как медленно склоняется к ней его красиво вылепленная голова, Кэй слегка откинулась и жадно приоткрыла губы. Салливан успел еще прошептать:

– Кэй, девочка моя! Чувствуя, что его поцелуи становятся все более требовательными, Кэй вздохнула, обвила руками его шею и вцепилась в завитки волос на затылке.

Поцелуи Салливана всегда воспламеняли ее – с самого первого раза, когда морозным зимним утром его губы внезапно коснулись ее губ.

Кэй торопилась в студию. Нос у нее покраснел, глаза слезились, зубы выбивали дробь. При ее появлении Салливан хмыкнул, подошел и, не говоря ни слова, обнял. Затем наклонился и поцеловал Кэй в онемевшие на морозе губы.

Это холодное, снежное утро осталось позади. Теперь Салливан целовал ее часто, и она всегда откликалась, вздрагивая при одном лишь прикосновении его властных губ. Нередко бывало так, что этих поцелуев, как бы восхитительны они ни были, недоставало – так сильно их влекло друг к другу. Тем не менее Салливан, хотя взгляд его выдавал нестерпимую боль, а напряженное тело дрожало от неутоленного желания, неизменно отталкивал ее, всякий раз останавливаясь на пороге того, чего безумно хотелось обоим. Но в ту ночь все было иначе. В ту ночь он целовал Кэй неистово и исступленно, не сдерживая себя, и она отвечала ему тем же. Когда, наконец их воспаленные губы разомкнулись, Салливан, тяжело дыша, слегка подтолкнул Кэй к постели. Она не сопротивлялась. Кэй с восхищением смотрела на него: широкие покатые плечи, сильная, мускулистая грудь, поросшая черными волосами.

Кэй потом не могла вспомнить, как именно его опытные, настойчивые руки освободили ее от платья и кружевных трусиков.

До боли родной голос шептал прямо в ухо:

– Я хочу тебя, Кэй. Родная моя! Я не сделаю больно, ни за что.

–Да.

Вот и все, что удалось ей выдавить из себя, пока длинные, сильные пальцы безошибочно приближались к сокровенному месту, которого еще не касалась ни одна мужская рука.

– Да, да… – повторяла она, с трудом шевеля – воспаленными губами; голубые глаза ее расширились от нового, прежде неведомого и сладостного ощущения.

Не отрывая взгляда от ее прекрасного лица, Салливан продолжал свои нежные ласки. Она задрожала, прижалась к нему изо всех сил и подняла глаза – испуганные и счастливые.

– Вот так, вот так, маленькая, – шептал он, не отрываясь от Кэй, терпеливо и настойчиво посвящая ее в удивительные тайны собственного тела и радости, которую оно способно получать и дарить. Кэй беспомощно качала головой, заворожено и испуганно повторяя его имя. Чувствуя, как сильно бьется его сердце, а джинсы буквально лопаются под властным напором восставшей мужской плоти, Салливан любовно подводил ее к мигу высшего наслаждения.

И вот этот миг настал. Глаза Кэй расширились от изумления и восторга, она невольно вцепилась ногтями в крепкие загорелые плечи Салливана.

– Да, да, малышка, я здесь, и никуда тебе от меня не деться.

Под мягкие звуки музыки, лившейся из приемника, ощущая аромат роз и недопитого шампанского в бокалах, они поплыли на простынях цвета голубого льда к финалу. Кэй вдруг остро поняла, что боль, которую она сейчас почувствует, ничто в сравнении с болью, какую ей предстоит испытать при расставании с этим мужчиной.

И оказалась права.

Слезы обожгли ей глаза. Да, предчувствие не обмануло, и тогда ночью Кэй испугалась того, как больно, немыслимо больно будет расставаться с Салливаном. Больно ей. Больно ему.

И все равно ушла, ушла совершенно легкомысленно, уговаривая себя, что во всем виноват мужчина: он не попросил остаться, не велел ей остаться. А ведь стоило Уорду сказать полслова, как она с готовностью упала бы в его объятия и прошептала бы с восторгом: “Да-да, конечно. Все, что мне нужно, – это ты. Я люблю тебя, Сал”.

Кэй отбросила мягкие простыни, встала и, тяжело вздохнув, подошла к окну. Город переливался яркими огнями, но они расплывались перед ее затуманенным слезами взором.

Правда была горькой, но отворачиваться от нее больше нельзя.

Это была ее вина, и никого другого. Она по уши влюбилась в Салливана Уорда и была еще слишком молода. Она променяла их общее сокровище – любовь – ради престижной и высокооплачиваемой работы в Лос-Анджелесе. И все эти годы, кляня себя за дурацкий выбор и тоскуя по утраченной любви, она пыталась утешить себя тем, что и Салливан виноват не меньше. Но это не так.