Царица Проклятых - Райс Энн. Страница 29

В Нью-Йорке они продолжали метаться между вернисажами, кафе и барами, а однажды усыновили молодого танцора и оплатили его обучение. Они сидели на верандах Сохо и Гринвич-виллидж, проводя часы с каждым, кто готов был к ним присоединиться. Они посещали вечерние курсы по литературе, философии, истории искусств и политике. Они изучали биологию, покупали микроскопы, собирали образцы. Они штудировали книги по астрономии и устанавливали гигантские телескопы на крышах домов, в которых жили всего лишь по нескольку дней, самое большое – месяц. Они ходили на боксерские матчи, рок-концерты и бродвейские шоу.

Воображением Армана завладевало то одно, то другое техническое изобретение. Сначала это были миксеры, в которых он готовил чудовищные смеси, в основном руководствуясь цветами ингредиентов; за ними последовали микроволновые печи, где он жарил тараканов и крыс. Его очаровали агрегаты для уничтожения мусора; он скармливал им бумажные полотенца и целые пачки сигарет. Следом шли телефоны. Он названивал во все концы планеты и вел многочасовые беседы со смертными в Австралии или Индии. В конце концов его полностью поглотило телевидение, и квартира оказалась битком забитой грохочущими колонками и мерцающими экранами.

Любое изображение голубого неба он воспринимал как захватывающее зрелище. Потом ему захотелось смотреть новости, популярные сериалы, документальные фильмы и, наконец, все фильмы подряд, вне зависимости от их художественных достоинств.

В конце концов он стал отдавать предпочтение отдельным фильмам. Он снова и снова смотрел фильм Ридли Скотта «Бегущий по лезвию бритвы», а могучий Рутгер Хауэр в роли лидера восставших андроидов, который лицом к лицу сталкивается со своим создателем-человеком, целует его и тут же проламывает ему череп, приводил Армана в восторг. Хруст костей и ледяное выражение голубых глаз Хауэра заставляли его губы медленно растягиваться в проказливой улыбке.

– Вот он, твой друг Лестат, – однажды шепнул Арман Дэниелу. – У Лестата бы хватило на это, как ты выражаешься, пороху!

После «Бегущего по лезвию бритвы» настала очередь глупой, но веселой британской комедии «Бандиты во времени», в которой карлики похищают «Карту Творения» и таким образом обретают возможность путешествовать сквозь временные дыры. Вместе с маленьким мальчиком они оказываются то в одном, то в другом столетии, совершают кражи и устраивают перебранки, и в конце концов попадают в логово дьявола.

Любимой сценой Армана, доводившей его до настоящего безумия, была та, где на проломленной сцене в Кастильоне карлики поют для Наполеона «Я и моя тень». Куда только девалась вся его сверхъестественная сдержанность – он хохотал до слез, как самый обыкновенный человек.

Дэниел вынужден был признать, что эпизод с песней «Я и моя тень» обладал своего рода жутковатым очарованием: сталкивающиеся и дерущиеся друг с другом карлики в конце концов проваливают все дело, а ошарашенные музыканты восемнадцатого века сидят в оркестровой яме и понятия не имеют, что делать с песней века двадцатого. Поначалу ошеломленный Наполеон приходит в восхищение. Гениально выстроенный комический эпизод. Но сколько раз его может смотреть смертный? Арман, казалось, не ведал пределов.

И все же через полгода он забросил кино и предпочел ему видеокамеры, чтобы снимать собственные фильмы. На ночных улицах Нью-Йорка он брал интервью у прохожих и ради этого таскал Дэниела по всему городу. У Армана появились кассеты с записями, запечатлевшими, как он читает стихи на итальянском или латинском языке или просто стоит, скрестив руки и глядя прямо перед собой, – мерцающий бледный призрак, то исчезающий, то появляющийся вновь в тусклом бронзовом свете.

Потом каким-то образом в неизвестном Дэниелу месте и без его ведома Арман записал длинный фильм о том, как сам лежит в гробу во время дневного сна – сна, подобного смерти. Дэниел не в силах был на это смотреть. Арман же часами просиживал, не отрываясь от экрана, наблюдая за тем, как медленно отрастают его обрезанные на восходе солнца волосы, в то время как сам он с закрытыми глазами неподвижно лежит на белом атласе.

Следующими стали компьютеры. Диск за диском он заполнял какими-то таинственными записями. Чтобы разместить текстовые процессоры и приставки для видеоигр, он даже снял дополнительные помещения на Манхэттене.

И наконец, он заинтересовался самолетами.

Дэниелу поневоле пришлось стать путешественником – он прятался от Армана в крупнейших городах мира, и, конечно же, они с Арманом летали вместе. В этом не было ничего нового. Но теперь они перешли к сосредоточенным исследованиям и должны были проводить в воздухе ночи напролет. Для них стало вполне привычным полететь сначала в Бостон, потом в Вашингтон, а после него в Чикаго и вновь вернуться в Нью-Йорк. Арман пристально разглядывал все и всех – и стюардесс и пассажиров; он беседовал с пилотами; удобно устроившись в глубоком кресле первого класса, он вслушивался в рев моторов. В особенности ему нравились двухэтажные самолеты. Он жаждал совершать более длительные, более рискованные перелеты: в Порт-о-Пренс, Сан-Франциско, Рим, Мадрид или Лиссабон – куда угодно, если самолет успеет благополучно приземлиться до рассвета.

На рассвете Арман буквально испарялся. Дэниелу не положено было знать, где именно спит Арман. Но к рассвету Дэниел и сам буквально валился с ног. Вот уже целых пять лет он не видел полуденного солнцестояния.

Часто Арман появлялся в комнате еще до того, как просыпался Дэниел. Весело кипел кофе, играла музыка – Вивальди или кабацкое пианино, ибо Арману они нравились в равной степени, – а сам Арман слонялся по комнате в ожидании пробуждения Дэниела.

– Вставай, любовник, сегодня вечером мы идем на балет, я хочу увидеть Барышникова. А потом отправимся в Виллидж. Помнишь тот джаз-бэнд, который понравился мне прошлым летом, – ну так они вернулись. Давай скорее, любовь моя, я голоден. Мы должны идти.

В тех случаях, когда Дэниел чувствовал себя вялым, Арман заталкивал его в душ, намыливал с головы до ног, ополаскивал, вытаскивал, тщательно вытирал, с любовью и нежностью, словно парикмахер старых времен, брил и в довершение всего одевал, тщательно отбирая вещи из запущенного и грязного гардероба Дэниела.

Дэниелу нравилось ощущать прикосновение твердых, сияющих белых рук к обнаженной коже – словно его касались атласные перчатки. Он любил эти карие глаза, которые, казалось, вытягивали из него душу; его приводила в восхищение утрата всяческой ориентации, уверенность в том, что его уносит прочь от всего материального; и наконец на шее нежно смыкаются руки, и зубы вонзаются в кожу…

Он закрывал глаза, и тело его постепенно становилось все горячее и горячее, но по-настоящему оно вспыхивало лишь в тот момент, когда кровь Армана касалась его губ. И вновь до него доносились далекие стоны и плач – быть может, это рыдали заблудшие души? У него возникало ощущение какой-то великой сияющей непрерывности, словно все сны его вдруг сливались воедино и обретали жизненно важное значение; но все опять ускользало…

Однажды он изо всех сил обхватил Армана и попытался впиться ему в горло. Арман очень терпеливо сделал для него надрез и позволил Дэниелу надолго припасть к восхитительному источнику, но потом нежно отстранил его от себя.

Дэниел потерял способность принимать решения. Дэниел жил лишь в двух альтернативных состояниях – страдания и экстаза, объединенных любовью. Он никогда не знал, когда именно ему дадут кровь. Он так и не смог понять, почему все вокруг так изменилось: гвоздики пристально смотрели на него из ваз, отвратительные небоскребы напоминали растения, за ночь возникшие из стального семени, – кровь ли была тому причиной, или же он просто сходит с ума.

Затем наступила ночь, когда Арман сказал, что готов всерьез войти в этот век, – он изучил его в достаточной мере. Он пожелал обрести «несметное» богатство. Ему необходимы просторные апартаменты, наполненные теми вещами, которые он научился ценить. И еще яхты, самолеты, машины, миллионы долларов. Он готов был купить Дэниелу все, что тот пожелает.