Плач к небесам - Райс Энн. Страница 42

После секундного колебания он согласился, по крайней мере на время, выделить Тонио отдельную комнату в мансарде.

Тонио медленно поднялся по лестнице, невольно оглянувшись на многолюдные классные комнаты, сквозь открытые двери которых можно было увидеть сотню или даже более мальчиков, игравших на разных музыкальных инструментах. Среди общего грохота выделялись звуки виолончелей, контрабасов, флейт и труб. То тут, то там не менее десяти ребятишек стучали по клавишам клавесинов.

Мальчики учили уроки и в коридорах, примостившись на разных скамейках; один из них упражнялся на скрипке в углу лестницы, другой сочинял композицию, сидя на ступеньке и используя лестничную площадку вместо письменного стола. Когда Тонио и Гвидо проходили мимо него, он покачал головой, чуть не пропустив нужный штрих на нотном стане.

Сами ступени за века были затерты великим множеством ног, и вообще все вокруг было ветхим и обшарпанным, чего раньше Гвидо как-то не замечал.

Он не мог угадать, о чем думает Тонио, и не знал, что за всю свою жизнь этот мальчик ни один день не подчинялся правилам или дисциплине какого-либо учреждения.

К тому же Тонио совсем ничего не знал о детях. И поэтому смотрел на них так, словно они были чем-то совершенно необычным.

Он приостановился у двери, ведущей в длинную спальню, где провел в детстве много ночей сам Гвидо, и затем с видимой охотой последовал за ним по коридору мансарды в маленькую комнатку со скошенным потолком, которой суждено было стать его собственным обиталищем.

Это была очень опрятная комната, служившая для размещения особых постояльцев, например какого-нибудь кастрата, сумевшего выделиться в последние годы своего пребывания в консерватории. Как-то раз и Гвидо довелось здесь ночевать.

Открывавшиеся внутрь ставни мансардного окна были расписаны зелеными листьями и нежными распустившимися розами. По стенам вдоль потолка шел бордюр, повторявший этот цветочный узор.

Письменный стол и стул были украшены яркой эмалью. Красного дерева комод с позолоченными краями стоял в ожидании личных вещей Тонио.

Оглядевшись по сторонам, мальчик вдруг увидел в открытом окне голубоватую вершину горы вдалеке и почти неосознанно двинулся к окну.

Целую вечность стоял он, глядя как завороженный на струйку дыма, ровно поднимавшуюся к редким облачкам, а потом снова повернулся к Гвидо. Взгляд его был наполнен тихим удивлением. Потом он опять бегло осмотрел обстановку маленькой комнатки, без малейших признаков неудовольствия. Словно ему хотя бы на миг понравилось все то, что он увидел. Словно груз его боли был чем-то вполне обыденным и любой человек мог справляться с ним день за днем, час за часом, без конечного облегчения. Потом Тонио снова впился взглядом в пейзаж за окном.

– Ты хотел бы подняться на Везувий? – спросил Гвидо.

Тонио обернулся к нему с таким просветленным лицом, что Гвидо опешил. Перед ним снова предстал обычный мальчик, наивный и восторженный.

– Мы как-нибудь пойдем туда, если захочешь, – предложил Гвидо.

И Тонио впервые улыбнулся ему.

Но, к огорчению Гвидо, когда он объяснил, что Тонио придется встретиться с представителями Венеции, лицо мальчика потускнело.

– Я не хочу, – прошептал Тонио.

– Ничего не поделаешь, – вздохнул Гвидо.

Когда все они собрались на первом этаже, в большом кабинете маэстро Кавалла, Гвидо понял молчаливость Тонио.

Эти два венецианца, с которыми мальчик явно был незнаком, вошли в комнату со всей возможной напыщенностью. Другими словами, в своих огромных париках и сюртуках они напоминали галеоны, на всех парусах входящие в узкую гавань.

Они смотрели на Тонио с нескрываемым презрением. Их вопросы были короткими и враждебными.

У Тонио задрожали ресницы. Он смертельно побледнел и стиснул за спиной руки. Он ответил, что сам принял такое решение, никто из этой консерватории не оказывал на него влияния. Да, операция была сделана. Нет, он не позволит произвести осмотр. Нет, он не может открыть имя хирурга. И опять: нет, никто из этой консерватории не знал о его планах…

В этот момент маэстро Кавалла гневно прервал допрос, заявив на венецианском диалекте, столь же быстром и уверенном, как у Тонио, что его консерватория – обитель музыкантов, а не хирургов. Мальчиков никогда не оперируют здесь. «Мы не имеем к этому никакого отношения!»

Венецианцы презрительно усмехнулись в ответ.

Но и Гвидо едва не усмехнулся на это, однако сумел скрыть свои чувства.

Допрос явно подошел к концу. Присутствующие неловко замолчали. Старший из венецианцев, похоже, пытался побороть какое-то скрытое чувство.

Наконец он прокашлялся и хриплым, почти грубым голосом спросил:

– Марк Антонио, тебе нечего к этому добавить?

Он застал Тонио врасплох. Тот сжал побледневшие губы и покачал головой, не в состоянии произнести ни слова. Он смотрел в сторону, расширив глаза словно бы для того, чтобы ничего не увидеть.

– Марк Антонио, ты сделал это по собственной воле? – Венецианец шагнул вперед.

– Синьор, – начал Тонио не своим голосом, – это бесповоротное решение. Ваша цель – заставить меня об этом пожалеть?

Венецианец вздрогнул, как будто то, что он должен был теперь сказать, произносить не стоило. Он поднял правой рукой маленький свиток, который все это время висел у него сбоку. И сказал бесстрастно:

– Марк Антонио, я воевал с твоим отцом в Леванте. Я стоял на палубе его корабля у Пирея. Мне не доставляет никакого удовольствия говорить то, что тебе и без того должно быть известно, а именно: что ты предал своего отца, свою семью и свою родину. Поэтому отныне и навсегда тебе запрещен въезд в Венецию. Что до остального, то твои родственники решили определить тебя в эту консерваторию, где ты и должен оставаться, если не хочешь лишиться всякой поддержки от них.

Маэстро Кавалла был вне себя. В полном оцепенении глядя на закрывшиеся двери, он внутренне кипел от ярости.

Потом сел за свой стол, собрал бумаги Тонио в черную кожаную папку и сердито отбросил ее в сторону.

Гвидо сделал рукой жест, призывая к терпению.

Тонио не шевелился. Когда он наконец повернулся к маэстро, на лице его было выражение полной отрешенности. Лишь красноватый блеск глаз выдавал его.

Но маэстро Кавалла был слишком оскорблен, слишком разгневан, слишком зол для того, чтобы замечать происходящее вокруг.

С его точки зрения, поведение венецианцев было абсолютно возмутительным. Он даже пробормотал себе под нос с внезапной яростью, что их спесивые заявления почти ничего не значат. «Запрещен въезд! Ребенку!»

Он высыпал на стол содержимое кошелька Тонио, пересчитал его, ссыпал все в верхний ящик конторки и преспокойно запер ящик на ключ. Затем обратился к Тонио:

– Теперь ты ученик этой школы, и, принимая во внимание твой возраст, я предоставил тебе на какое-то время комнату на верхнем этаже, вдали от остальных кастратов. Но ты, как и все мальчики-кастраты, должен носить черную тунику с красным кушаком. Подъем в нашей консерватории – за два часа до рассвета, а занятия заканчиваются в восемь часов вечера. Тебе положен час отдыха после полдника и два часа дневного сна. Как только твой голос будет проверен…

– Но мой голос мне не понадобится, – тихо сказал Тонио.

– Что? – изумился маэстро.

– Я не собираюсь учиться пению, – пояснил Тонио.

– Что?!

– Если вы снова посмотрите на эти бумаги, то увидите, что я собираюсь учиться музыке, но там нигде не сказано, что я должен учиться пению…

Лицо Тонио снова закаменело, хотя голос немного дрожал.

– Маэстро, позвольте мне поговорить с мальчиком, – вмешался Гвидо.

– Я также не собираюсь носить какую-либо особую одежду, – продолжал Тонио, – которая показывала бы всем, что я… кастрат.

– Что это значит? – Маэстро встал и так придавил к столу костяшки пальцев, что они побелели.

– Я буду учиться музыке… клавишным, струнным, композиции, всему, чему угодно, но я не буду учиться пению! – заявил Тонио. – Я не буду петь сейчас, я не буду петь никогда. И я не буду наряжаться как каплун!