Плач к небесам - Райс Энн. Страница 47

Всю жизнь я встречаю этих бездельников, наглых, испорченных, озабоченных лишь тщеславной защитой права на абсолютно бессмысленную жизнь, высшую привилегию не делать ничего сколько-нибудь значимого с колыбели и до могилы!

Но твой голос! Ах, твой голос, который стал ночным кошмаром моего возлюбленного Гвидо и свел его с ума, – это другой разговор! Потому что если бы ты обладал хотя бы половиной того таланта, что он описал мне, хотя бы половиной того божественного огня, то мог бы превращать обыкновенных людей в карликов и чудовищ! Лондон, Прага, Вена, Дрезден, Варшава, ты можешь назвать любые города, ведь валялся же хоть в каком-нибудь углу вашего вонючего города хоть какой-нибудь глобус! Неужели ты не знаешь, как велика Европа, неужели тебе никогда не говорили об этом?

Так все эти столицы стояли бы перед тобой на коленях, тебя бы слушали тысячи и тысячи людей, вынося твое имя из оперных театров и церквей на улицу. Они передавали бы его, как молитву, с одного конца континента на другой, они говорили бы о тебе так, как говорят о правителях, героях, бессмертных!

Вот чем мог бы стать твой голос, дай ты ему воспрянуть из руин, в которых ты оказался, выкарабкайся ты из всех своих страданий и боли и верни Богу то, что Он тебе дал!

Но ты из той древней породы, что не признает никакой аристократии, кроме себя, ты из этих позолоченных червей, жирующих на трупе Венецианского государства, храбрых обладателей высшей привилегии не делать ничего, ничего, ничего! И вот ты лишаешься единственной силы, с помощью которой мог бы взять верх над любым обыкновенным мужчиной!

Маэстро Кавалла открыл перед Тонио дверь.

– Что ж, больше я не буду терпеть тебя под своей крышей. Теперь я не испытываю к тебе никакой жалости и не стану помогать. Без своего дара ты просто урод, и нет никого презреннее тебя. Уходи же отсюда, убирайся вон! У тебя достаточно средств, чтобы найти другое место, где бы ты смог лелеять свое несчастье.

6

Гора снова заговорила.

Отдаленный грохот катился по освещенным лунным светом склонам – слабый, неотчетливый, ужасный звук, словно поднимающийся из недр земли. Глубокий вздох доносился из всех щелей и трещин на этих древних извилистых улочках, предупреждая, что в любой момент земля может начать выгибаться и трястись, как это часто бывало в прошлом, и разрушать хижины и дворцы, по той или иной неведомой человеку причине пережившие предыдущие извержения.

Повсюду на балконах и крышах стояли возбужденные люди. Их тускло освещенные лица были обращены к молниям и дыму, поднимающимся в бескрайнее небо, так великолепно озаренное полной луной, что казалось, будто оно залито не лунным, а солнечным светом. Тонио спускался с холма, и ноги сами вели его на широкие площади и проспекты нижней части города.

Спина его была пряма; он шел медленно, грациозно, перебросив через плечо тяжелый плащ с шелковыми вставками, положив правую руку на эфес шпаги; шел так уверенно, как будто знал, куда ему идти, что ему делать, что с ним станется.

Но боль парализовала его. Ощущение было такое, словно мощный порыв ледяного ветра обморозил его кожу настолько, что он вдруг почувствовал отдельные части своего тела: застывшее лицо, онемевшие руки, закоченевшие ноги, бездумно направлявшиеся к морю и к набережной Моло, громыхающей под колесами карет и копытами украшенных султанами лошадей.

То и дело он останавливался, когда жестокая дрожь сотрясала его тело так, что у него на миг подгибались ноги. Он опускался на землю, не понимая, где находится, но его бессознательный стон тут же терялся в толпе, которая всякий раз подхватывала его и уносила вперед.

Он прокладывал путь среди торговцев и разносчиков, предлагавших сласти, фруктовые напитки и белое вино, бродячих музыкантов и красивых уличных женщин, задевавших его рукавами и юбками; их смех звенел подобно сотням маленьких колокольчиков, и все это походило на праздник, словно перед тем как вулкан взорвется и погребет их всех под своим пеплом, все вокруг решили жить, жить так, как если бы завтра не настало никогда.

Но сегодня вечером вулкан не погубит никого. Он лишь порычит, выплевывая горячие камни и пар в безоблачное небо, пока луна будет освещать чудесным сиянием и волны, и всех, кто плавает в теплом море, и всех, кто прохаживается на берегу.

Это был просто Неаполь. Это был просто рай – земля, небо, море, Бог и человек. И ничто из этого не трогало Тонио.

На него не могло подействовать ничто, кроме боли, которая морозила его кожу, пронизывала до самых костей и так сковывала его, что душа оказывалась словно запертой и запечатанной внутри. В конце концов он рухнул на песок, в воды самого Средиземного моря, скорчился, согнулся пополам, как от последнего смертельного удара, и почувствовал, как вода омывает его своим теплом.

Вода наполнила его башмаки, он плескал ею в лицо, а потом услышал поверх грохота волн собственный крик.

Он был там, на пенистом краю моря, и смотрел назад, на суматоху золоченых колес, на пешеходов, передвигающихся как привидения, едва касаясь земли ногами, на лошадей, увешанных звенящими колокольчиками, перьями, цветами. Он увидел, как вдруг из этого потока, заполняющего всю широкую дорогу, аркой огибавшую город от одного конца до другого, отделилась коляска и загромыхала по камням, направляясь к нему. Возница спрыгнул с козел, встряхнул плащ Тонио и широким жестом предложил ему занять одно из мягких сидений.

Какое-то время Тонио молча смотрел на него, слегка ошарашенный его неаполитанским говором.

Море перекатывалось у его ног. Возница отвел его от воды, выразительно демонстрируя заботу о его прекрасной одежде. Брюки Тонио были в песке, капли поблескивали на кружевной манишке.

Неожиданно Тонио рассмеялся. Он распрямился и, перекрикивая грохот волн и шум уличного движения, сказал, с трудом подбирая неаполитанские слова:

– Отвези меня на гору.

Человек отпрянул.

– Сейчас? Прямо сейчас? Это будет лучше сделать днем, когда…

Тонио покачал головой. Достал из кошелька две золотые монеты и вложил их в руку возницы. Улыбнулся жутковатой улыбкой человека, уверенного в своих силах и безразличного ко всему, и сказал:

– Нет. Отвези так высоко, как можешь. Сейчас. На гору.

В пригородах коляска двигалась довольно быстро, однако путь до начала пологого склона, на котором красиво раскинулись под гигантской луной сады и оливковые рощи, оказался довольно длинным. Гул вулкана становился все громче и громче.

Тонио уже чувствовал запах гари. Пепел попадал ему на лицо и проникал в легкие. Он прикрыл рот и зашелся в кашле.

В голубоватой дымке едва виднелись маленькие домишки. Их жители, сидевшие у открытых дверей, поднимались на ноги при виде подрагивающего фонаря коляски и тут же снова опускались, услышав, как возница хлещет лошадь, подгоняя ее.

Подъем становился все круче и труднее. Наконец они достигли точки, выше которой лошадь идти не могла.

Они остановились в рощице оливковых деревьев. Далеко внизу мерцали огни Неаполя, напоминающего огромный полумесяц.

А потом раздался гул, поначалу слабый и рассеянный, но постепенно он усилился настолько, что Тонио в испуге прижался к боку коляски. Гул завершился оглушающим грохотом, и на озарившемся небе стал виден исполинский столб дыма, разделенный ровно пополам сверкающим языком пламени.

Тонио спрыгнул на землю и сказал вознице, чтобы он поспешил вниз. Тот, кажется, запротестовал. Тонио, не слушая его, сделал несколько шагов в сторону, но тут из зарослей, которыми был покрыт каменистый склон, возникли еще две темные фигуры. То были проводники, которые в дневное время помогают людям добраться до конуса вулкана.

Возница был против того, чтобы Тонио шел дальше, и один из проводников, кажется, тоже. Но, предупредив возражения, Тонио заплатил второму из них и, взяв предложенную ему палку, вдел свободную руку в ременную петлю, свисавшую сзади с пояса мужчины. Оказавшись в такой связке с проводником, Тонио последовал за ним в темноту.