Плач к небесам - Райс Энн. Страница 87

Но, опять-таки, какое отношение это все имело к нему? Почему он так волновался? Почему у него вспотели ладони?

Плетясь к двери, Тонио поймал себя на мысли о том, что хочет, чтобы она оставила его в покое, а потом сообразил, что это не она, а он все время таращился на нее, так что в конце концов она кивнула ему. Но почему тогда она не сказала кому-нибудь о его недостойном поведении, черт побери? Он вдруг разозлился на девушку.

И тут, подняв глаза, увидел ее.

Она сидела среди роз, и ее длинное одеяние казалось в лунном свете призрачно-белым.

Тонио затаил дыхание. Он был так поражен, что почувствовал себя чуть ли не полным идиотом. Она заметила свет в мастерской и все это время наблюдала за ним!

Кровь прилила к его лицу. А потом в полном изумлении он увидел, что она поднялась с мраморной скамьи и направилась к нему, так медленно и беззвучно, что казалось, не шла, а плыла. Ее голые ступни выделялись на фоне травы, а просторное, полупрозрачное одеяние, шевелясь на ветру, так облегало и выявляло фигуру, как если бы она была одета только светом.

Наверное, ему следовало просто кивнуть девушке и как можно скорее удалиться. Но Тонио не пошевелился, только смотрел на нее. И что-то, связанное с ее решимостью, начало внушать ему ужас.

Она подходила все ближе и ближе, и он уже мог видеть ее лицо, разглядел даже морщинку, пролегшую на лбу оттого, что девушка чуть приподняла брови, словно удивившись. А потом Тонио почувствовал ее запах: это был свежий запах летнего дождя. Он больше ни о чем не думал. И не замечал ни ее круглых щек, ни надутых губок. Скорее он охватывал взглядом ее целиком, эту фею, трепещущую под оболочкой полупрозрачной материи и укрытую распущенными золотыми волосами.

Он хотел ее так сильно, что ему казалось, будто он умирает. Все его существо жаждало ее и было одновременно и напряжено, и парализовано. Это походило на кошмарный сон, когда невозможно ни крикнуть, ни сдвинуться с места. Внезапно Тонио ужаснулся: неужели она так неосмотрительна, так неосторожна? Они стояли вдвоем в огромном пустом саду, вдалеке от погруженного в дремоту дома. Неужели столь невинная девушка могла бы позволить себе подобную встречу и с любым другим мужчиной? На него вдруг нашло страшное озлобление, и она стала казаться ему отвратительнейшим существом, а вовсе не самым прекрасным и изящным созданием, какое ему доводилось видеть.

Ему захотелось сделать ей больно, схватить ее, и смять, и показать все как есть: пусть видит, кто он на самом деле! Он весь дрожал, он слышал свое дыхание.

Но тут ее лицо стало меняться: она слегка нахмурилась, потом склонила голову, вся сжалась и резко отступила, как будто от края обрыва.

Тонио, потрясенный, смотрел, как она уходит. Отойдя подальше, девушка распрямила плечи и подняла голову. И пока она не исчезла в темноте, ее золотистые волосы сияли в ночи.

Оказавшись в комнате, он прислонился к закрытой двери. Уткнулся лбом в покрытое лаком дерево.

Мучимый стыдом, чувствуя себя совсем несчастным, То-нио не мог поверить, что дело дошло до этого. Ему казалось, что много лет они были партнерами в каком-то дивном танце и всегда существовало это пугающее и манящее обещание близости.

И вот как это произошло!

То, что она предложила ему себя, было вне сомнения, и, огорченный, униженный, он знал теперь, что он такое, и она это тоже знала. И если осталась для него на небесах хоть капля милосердия, скоро должны прийти Гвидо и графиня и сообщить ему, что он едет в Рим – туда, где больше никогда не увидит светловолосую художницу.

Он так и спал в одежде, с одеялом на плече, а проснувшись, увидел около себя Гвидо и графиню.

– Прелестное дитя, пообещай мне кое-что, – начала графиня.

А Гвидо даже не смотрел на него. Он ходил по комнате, то сжимая, то разжимая губы, словно произносил какой-то беззвучный монолог.

– Что? Что случилось? – сонно спросил Тонио.

На мгновение перед ним мелькнула светловолосая девушка и тут же исчезла. Он почувствовал, что больше не может вытерпеть это ожидание.

– Скажите мне, – попросил он. – Сейчас же!

– Да-да, милое дитя, – откликнулась графиня, как всегда ровно и вежливо, – пообещай мне, что, когда станешь очень знаменитым, ты будешь всем рассказывать, что впервые спел именно в моем доме, в Неаполе.

– Знаменитым? – Он сел на постели, а графиня примостилась с ним рядом и чмокнула в щеку.

– Мое прелестное дитя, – сказала она, – я только что написала своему кузену, кардиналу Кальвино, в Рим. Он будет ждать тебя, и ты сможешь жить в его доме, сколько пожелаешь. Гвидо хочет выезжать без промедления, ему не терпится изучить публику и приступить к написанию оперы. А я, конечно, приеду на премьеру, чтобы повидать вас обоих. О милое дитя! Все уже определено: тебе предстоит появиться в главной партии в опере Гвидо в римском театре Аржентино первого января.

16

Но на самом деле до дня отъезда прошло больше двух недель.

Все было упаковано. Комнаты Тонио стояли пустые, если не считать роскошного клавесина, который он оставлял в качестве подарка капельмейстеру. Нагруженные дорожными сундуками кареты ждали на конюшенном дворе.

Тонио задержался у окна и в последний раз смотрел на сад сквозь пыльную арку.

Он страшился момента расставания с Паоло, и оно прошло так же ужасно, как он и предполагал. Мальчик был вял и почти ничего не говорил, лишь бормотал что-то нечленораздельное. Перенести отъезд Тонио и Гвидо было ему не по силам. И хотя сейчас он уже ушел, Тонио знал, что не может оставить маленького флорентийца вот так.

На самом деле он уже придумал план, но боялся, что это не сработает. И погрузился в размышления о том, что надо предпринять, когда в пустую комнату вошел маэстро Кавалла.

– Что ж, тяжелый момент наступил, – вздохнул маэстро.

Тонио смотрел на него взглядом, полным любви, но не произносил ни слова. Маэстро пробежал пальцами по изящно расписанной крышке клавесина, и Тонио было очень приятно заметить, что капельмейстер дорожит подарком.

– Ну что, теперь ты снисходительнее относишься к маленькой шутке, что мы сыграли с тобой у графини? – поинтересовался маэстро. – Я надеялся, что так и будет.

Тонио лишь улыбнулся. Снисходительнее, да, снисходительнее.

Но его лицо дрогнуло от боли, и он не знал, заметил ли это Кавалла. Но маэстро, конечно же, внимательно наблюдал за ним.

– О чем ты думаешь? – спросил его Кавалла. – Скажи мне.

– Ничего серьезного, – мягко ответил Тонио. – Я думаю о том же, о чем думают все, покидая вас. – Увидев вопросительное выражение на лице маэстро, Тонио признался: – Я боюсь провала в Риме.

И отвел взгляд, поняв, что слукавил. Его тяготило нечто большее. То, что имело отношение к жизни вообще и к тому, что жизнь может предложить ему, и к тому, что он слишком сильно этого хотел и слишком многое хотел бы забыть.

Три года назад он дал сам себе обещание, что будет петь только для собственного удовольствия. Как наивно теперь это звучало, каким глупым казалось.

Теперь он намеревался стать лучшим певцом Италии. Он хотел, чтобы Гвидо написал лучшую из опер, какую когда-либо слышали люди. И боялся, боялся за них обоих и не мог справиться со страхом. Он спрашивал себя, боялся ли он всегда, с того самого момента, как узнал, что же ему оставили, или же его страх был так силен, что ему пришлось изобрести другую, не столь высокую цель жизни.

Он смутно вспомнил о своих прежних намерениях и о своей ненависти, о своих мрачных обетах.

Но жизнь была заманчивой ловушкой, и теперь единственным, о чем он думал, оставалась именно жизнь. Ему отчаянно захотелось оказаться в карете, на пути в Рим.

Гвидо был так возбужден, что не особенно вникал в его заботы и волнения. Днем и ночью он писал теперь сцены для оперы. Он постоянно что-то бурчал себе под нос, а временами, отрываясь от работы, смотрел на Тонио, и тот чувствовал, что их объединяет общее смешанное чувство страха и приятного возбуждения.