Талтос - Райс Энн. Страница 103

Имелись огромные возможности для развития умственных способностей. Я считался весьма умным. Я замечал закономерности, которые не были доступны для других, – например, что некоторые моллюски в теплых водоемах растут быстрее, когда над ними сияет солнце, и что некоторые грибы развиваются лучше в темные дни. А еще мне нравилось изобретать устройства – такие, например, как простые подъемники из виноградных лоз и плетенных из прутьев корзин, посредством которых можно было спускать фрукты с вершин деревьев.

Но как ни восхищались моими изобретениями люди, они столь же часто смеялись надо мной. Считалось, что в изготовлении таких вещей не было никакой необходимости.

Никто не занимался тяжелой, нудной работой – это было неслыханно. Каждый день начинался с несметного количества различных возможностей. Никто не сомневался в высшей добродетели удовольствия.

Боль считалась злом.

Вот почему деторождение вызывало такое уважение и такую осмотрительность у всех нас, ведь она влекла за собой боль у женщин. Естественно, не возникало и мысли о том, что женщина-Талтос может быть рабыней мужчины. Часто она оказывалась не менее сильной, чем мужчина, имела такие же длинные и столь же гибкие руки. Гормоны в ее организме формировали совершенно иной эмоциональный склад.

И рождение, включающее как наслаждение, так и боль, было самым значительным таинством для всех живущих. Действительно, оно было величайшей мистерией наших жизней.

Теперь вы имеете представление о том мире, в котором я родился. Наш мир был миром гармонии и истинного счастья, это был мир великого таинства и множества менее значительных, но столь же удивительных вещей.

То был рай. И никогда не родился ни один Талтос (независимо от того, сколько человеческой крови, портящей его родословную, бежит по его жилам), который бы не помнил утраченную землю и время гармонии. Не было ни одного такого среди нас.

Лэшер почти наверняка помнил это. Эмалет почти наверняка помнила это.

История рая записана в нашей крови. Мы видим его, мы слышим пение его птиц, мы ощущаем тепло его вулканических источников. Мы помним вкус его плодов; мы можем возвысить свои голоса и пропеть его песни. И потому мы знаем то, во что люди могут только верить: что рай вернется снова.

Прежде чем мы перейдем к катаклизму и к земле зимы, позвольте мне сказать еще кое о чем.

Я верю в то, что плохие люди были и среди нас, те, кто совершал насилие. Я думаю, что такие были. Были и такие, которые, возможно, убивали, и те, которые были убиты. Я уверен, что все это было именно так. Так и должно было быть. Но никто не хотел говорить об этом! Они не сохраняли такие события в наших историях! А потому у нас нет сведений о кровавых инцидентах, изнасилованиях, борьбе одних групп против других. И великого ужаса перед злом, которое победило.

Не знаю, как выделилось правосудие. Я не знаю. У нас не было вождей в прямом смысле, и потому всем управляло собрание мудрых – людей, собиравшихся вместе и образовывавших свободную элиту, к которой мы, как говорится, могли взывать.

Другая причина моей уверенности в том, что случаи насилия могли иметь место, состоит в том, что у нас выработались определенные концепции Бога Доброго и Бога Злого. Разумеется, Добрый Бог (или Богиня – эти божества не разделялись по половому принципу) дал нам землю, наши средства к существованию и наши удовольствия. А Злой Бог сделал землю ужасной и гибельно холодной. Злой испытывал удовольствие от несчастных случаев, убивавших Талтосов, и время от времени вселялся в Талтосов, но это случалось действительно редко!

Если и существовали мифы и сказания, относившиеся к этой довольно туманной религии, я никогда ничего о них не слышал. Наши богослужения никогда не включали ни кровавых жертв, ни мольбы об умиротворении. Мы устраивали празднования в честь Доброго Бога и славили его в песнях и стихах – и всегда с танцами в кругах. Когда мы танцевали, когда мы рождали детей, мы становились ближе к Доброму Богу.

Многие из этих старых песен до сих пор возвращаются ко мне. Время от времени ранними вечерами я спускаюсь в центр города и гуляю по улицам Нью-Йорка, одинокий среди толпы. Я пою все песни, которые слышал тогда, декламирую стихи, запомнившиеся с тех времен, и чувство утраченной земли возвращается ко мне: звуки барабанов и труб и видение мужчин и женщин, танцующих в круге. Вы можете делать это в Нью-Йорке – никто не обратит на вас здесь внимания. Это действительно забавляет меня.

Иногда прохожие в Нью-Йорке поют про себя, или громко бормочут, или болтают, иногда, проходя мимо, заговаривают со мной, что-то напевают, а затем словно уплывают прочь. Другими словами, меня принимают за своего сумасшедшие Нью-Йорка. И хотя мы все одиноки в сумрачном мире города, пение сближает нас друг с другом, пусть даже на те несколько мгновений.

Впоследствии я выхожу из своей машины и раздаю свои пальто и шерстяные шарфы тем, кто в них нуждается. Иногда я поручаю своему слуге Реммику сделать это. Очень часто мы позволяем бездомным провести ночь в вестибюле моего дома, кормим их и предоставляем им постель. Но если вдруг один из них затевает драку с другим – а иногда в ход идет даже нож, – то им приходится выйти прочь, снова на снег.

Ах, но это приводит меня к мысли о другой опасности, существовавшей во время нашей жизни в потерянной земле. Как могу я забыть об этом? Всегда существовали Талтосы, завороженные музыкой и оказавшиеся не в силах освободиться от ее чар. Они могли быть захвачены музыкой других, так что тем приходилось прекращать пение, чтобы освободить их. Они могли быть заворожены собственной песней и петь ее, пока не падали замертво. Они могли танцевать, пока не падали замертво.

Я сам часто попадал под колдовское очарование пения, танцев и сочинения стихов, но мне всегда удавалось пробудиться вовремя: или музыка подходила к своему торжественному концу, или, возможно, я сильно уставал или терял рифму. Как бы то ни было, я никогда не оказывался перед лицом гибели. Равно как и многие мне подобные. Но имели место и смертные случаи.

Каждый сознавал, что Талтос, умирающий в танце или при пении, уходит к Доброму Богу.

Но никто не говорил много по этому поводу. Смерть – неподходящая тема для разговора у Талтосов. Все неприятные вещи должны быть забыты. Это один из наших основных идеалов.

Ко времени катаклизма я прожил долгое время. Но я не знаю, как можно его измерить. Позвольте мне оценить его промежутком от двадцати до тридцати лет.

Катаклизм должен быть полностью отнесен к природным явлениям. Позже рассказывались истории о римских солдатах или пиктах, изгнавших нас с родного острова. Ничего подобного не происходило вообще. В утраченной земле мы ни разу не видели ни одного человеческого существа. Мы не имели представления ни о каком другом народе. Мы знали только самих себя.

Могучий сдвиг земли заставил задрожать нашу страну, и она стала разваливаться на части. Это началось с отдаленного грохотания и с облаков пыли, покрывших всю землю. Гейзеры стали обжигать людей. Озера стали такими горячими, что пить воду из них не представлялось возможным. Земля стонала и день и ночь.

Многие Талтосы погибли. Рыба в наших озерах была мертва, и птицы покинули наши скалы. Мужчины и женщины разбегались во все стороны, стремясь отыскать места, где поверхность оставалась спокойной, но они не находили таких мест, и некоторые побежали обратно.

Наконец, после бесчисленных смертей, все племя принялось строить плоты, лодки, выдалбливать челноки, предпринимать все возможное, чтобы совершить переход на землю зимы. Другого выбора у нас не было. Обитатели нашей земли пребывали в полном смятении, и оно нарастало с каждым днем.

Я не знаю, сколько нас осталось. Я не знаю, скольким удалось спастись. Все дни и ночи люди строили лодки и уходили в море. Умные помогали глупым – это был признак, по которому мы отделяли старых от молодых, – и примерно на десятый день, как помнится, я отплыл вместе с двумя своими дочерьми, двумя мужчинами, которых любил, и одной женщиной.