Талтос - Райс Энн. Страница 2

Компания стала для него спасением: здесь находили воплощение даже самые невообразимые проекты и наиболее дерзкие замыслы. Откровенно говоря, он никак не мог понять, почему другие производители игрушек вводили так мало новшеств; почему так скучны, неинтересны куколки, использующиеся как формы для нарезания печенья, которыми уставлены полки торговых центров; почему модернизация и удешевление технологических процессов не сопровождаются появлением оригинальных, созданных с фантазией товаров. В отличие от не умеющих дарить радость другим коллег он после каждого своего триумфа шел на еще больший риск.

Ему не доставляло удовольствия вытеснять соперников с рынка. Нет, суть конкуренции он до сих пор мог постичь исключительно разумом, ибо в глубине души твердо верил, что число потенциальных покупателей в современном мире не ограничено, а потому любой желающий что-либо продать всегда найдет возможность сделать это.

А внутри этих стен, внутри устремленной ввысь, словно парящей над землей башни из стали и стекла он, восхищенный собственными успехами, приходил в состояние полного блаженства, испытывал невероятный восторг, которым, однако, не мог поделиться ни с кем.

Ни с кем… Кроме кукол. Только они, заполнившие стеклянные полки вдоль стен из цветного мрамора, стоящие на консолях по углам, собранные группами на широкой поверхности деревянного письменного стола, были готовы в любой момент выслушать его признания. И прежде всего Бру – принцесса, французская красавица, бессмертная свидетельница его поражений и побед. Не проходило и дня, чтобы он не спустился на второй этаж здания – к своей фарфоровой любимице трех футов высотой, с безукоризненными формами, с идеальными локонами из мохера и великолепно нарисованным личиком. Ее торс и деревянные ножки остались столь же совершенными, как и сто лет тому назад, когда французская фирма представила куклу на Парижской выставке. [1] Своим обаянием Бру – шедевр искусства и одновременно великолепный образец массового производства – приводила в восторг сотни детей. Даже ее фабричная одежда из шелка неизменно вызывала восторг. Бру восхищались все.

Бывали времена, когда, странствуя по миру, он не расставался с куклой и зачастую извлекал ее из футляра только лишь для того, чтобы высказать свои мысли, чувства, сокровенные мечты. Одиноко сидя ночью в какой-нибудь жалкой, неуютной комнатушке, он вдруг улавливал вспышки света в прекрасных, вечно бодрствующих глазах Бру. А теперь она поселилась в стеклянном доме, и тысячи людей могут любоваться ею постоянно, и все другие старинные куклы мастера Бру теперь столпились вокруг нее. Иногда ему хотелось взять Бру из витрины, проскользнуть наверх и поставить ее на полку в спальне. Кто бы обратил на это внимание? Кто вообще осмелился бы проронить хоть слово? «Богатство окружает блаженным молчанием, – размышлял он. – Люди думают, прежде чем заговорить, ибо чувствуют, что следует вести себя именно так». При желании он мог бы побеседовать с Бру – там, в спальне. В музее такой возможности не было – их разделяло стекло витрины, за которым она, смиренное вдохновение его империи, терпеливо ожидала своего часа.

Разумеется, рост его компании – смелого, рискованного предприятия, как о ней часто говорилось в прессе, – был предопределен трехсотлетним развитием инженерной мысли и промышленности. Что бы случилось, если бы его компанию разрушила война? Ее гибель стала бы для него страшной катастрофой. Куклы и игрушки подарили ему такое счастье, что он не мог даже представить себе дальнейшую жизнь без них. Пусть весь мир рухнет и обратится в прах, он и тогда не прекратит вырезать маленькие фигурки из дерева, склеивать их и раскрашивать своими руками.

Иногда он воображал себя в таком мире, одиноко бродящим среди руин. Он видел Нью-Йорк, каким его показывали в фантастических фильмах: мертвый и безмолвный город, заваленный обломками разрушенных зданий и колонн, засыпанный осколками стекла. Но и в этих условиях он представлял себя сидящим на фрагменте какой-то разбитой каменной лестницы, создающим куклу из палочек, связанных полосками ткани, причем эти полоски он с невозмутимым видом аккуратно вырезал из шелкового платья мертвой женщины.

Кто мог представить, что подобные мысли овладеют его воображением? Кому могло прийти в голову, что сто лет тому назад, блуждая по зимним улицам Парижа, он остановится перед витриной магазина, заглянет в стеклянные глаза Бру и страстно влюбится в нее?

Конечно, его род был навсегда прославлен приверженностью к игре, иллюзиям и наслаждениям. Возможно, все случившее не столь уж удивительно. Ему – едва ли не единственному уцелевшему представителю своего племени – пришлось заниматься его историей, и ситуация оказалась каверзной, особенно для человека, никогда не интересовавшегося ни медицинской психологией, ни ее терминологией, для человека, отличавшегося хорошей памятью, но абсолютно далекого от увлечения чем-либо сверхъестественным, человека, чье ощущение прошлого зачастую оказывалось наивным и едва ли не по-детски упрощенным и преднамеренно сводилось к погружению в настоящее и всепоглощающему страху перед такими понятиями, как тысячелетия, эры и геологические периоды. События, свидетелем и участником которых ему довелось оказаться, происходившие в течение огромных отрезков времени, называемых большими историческими пластами, в конце концов с готовностью забывались в процессе осуществления смелых и рискованных идей, чему немало способствовали его немногочисленные, но специфические таланты.

Тем не менее он все же продолжал составлять и изучать историю своего рода, скрупулезно фиксируя все сведения о себе самом. А вот что касается предсказания будущего, то в этом искусстве он не отличался выдающимися способностями – по крайней мере, так ему казалось.

До его ушей донеслось тихое жужжание – едва слышный шум спиралей, проложенных под мраморным полом и медленно нагревающих воздух в комнате. Ему представлялось, будто он способен слышать тепло, пробирающееся сквозь ботинки. Благодаря заботливым усилиям спиралей в башне никогда не было слишком холодно или удушающе жарко. Ах, если бы такой же комфорт можно было создать во всем остальном мире! Если бы можно было в изобилии обеспечить всех пищей и теплом. Его компания тратила миллионы на оказание помощи жителям расположенных за морями и океанами пустынь и джунглей, но кому достается эта помощь и кому она действительно приносит пользу, выяснить никогда не удавалось.

С возникновением кинематографа, а позже и телевидения у него появилась надежда, что войн и голода впредь никогда не будет. Увидев их на экране, люди придут в ужас и сделают все, чтобы подобное больше не повторилось. Что за глупая мысль! Напротив, войны разгорались все чаще, от голода страдали целые народы, и конца этому не было видно. Племена сражались между собой на всех континентах Голодная смерть уносила миллионы. Нужно было срочно принимать меры, ведь сделать предстояло так много. И стоит ли в этих условиях так тщательно и осторожно подходить к проблеме выбора? Почему бы не делать все, что необходимо?

Снегопад начался снова. Снежинки падали на землю – такие крошечные, что их едва можно было разглядеть, – и, едва коснувшись темных тротуаров и мостовых, тут же таяли. Так, во всяком случае, ему казалось. Но эти тротуары и мостовые находились примерно шестьюдесятью этажами ниже, поэтому он не мог сказать с полной уверенностью, что именно там происходило. Полурастаявший снег падал на водосточные желоба и оседал на ближайших крышах. Возможно, вскоре все вокруг станет белым, и в надежно запертой теплой комнате будет казаться, что город за окнами вымер, опустошенный неким поветрием, не разрушившим дома, но убившим все теплокровные существа, которые в них жили, как термиты внутри деревянных стен.

Небо оставалось черным, а точнее, словно бы исчезало – именно это не нравилось ему в снежную погоду. А он так любил недоступную взорам спешащих по улицам людей высокую панораму небес над Нью-Йорком.