Вампир Арман - Райс Энн. Страница 8

Домой... Несомненно, я хотел забыть, кто я такой. Наверняка. К этому меня вынуждал позор. Но в тот момент, стоя в комнате, похожей на шатер, на ковре с цветочными узорами, окруженный купцами и работорговцами, я изо всех сил напрягал память, как будто стоило мне мысленно представить себе карту – и я смогу воспользоваться ею, чтобы вернуться в родные места.

И все-таки я сумел вспомнить степи, дикие земли, земли, куда никто не ездит, за исключением... Но здесь начинался пробел. Я был в степи... Я бросил вызов судьбе – по глупости, но по своей воле. Я вез с собой что-то чрезвычайно важное. Я соскочил с лошади, вырвал из притороченного к седлу кожаного мешка большой сверток и побежал, прижимая его к груди.

– Деревья! – крикнул он... Но кем был этот «он»?

Тем не менее я понимал, что он хочет сказать: нужно добраться до рощи и спрятать там это сокровище, великолепную волшебную вещь, лежавшую в свертке... «Нерукотворную» вещь...

Но мне не удалось уйти далеко. Когда меня схватили, я бросил сверток, и они даже не стали его искать – во всяком случае, насколько я видел. Пока меня поднимали в воздух, я думал: ее не следует оставлять вот так, завернутой в ткань. Ее необходимо спрятать среди деревьев...

Должно быть, меня изнасиловали на корабле, потому что путешествия и прибытия в Константинополь я не помню. Память не сохранила ощущения голода, холода или страха, равно как и воспоминаний о грубом обращении или насилии надо мной.

Только здесь я впервые во всех подробностях узнал, что такое насилие, почувствовал зловоние жирных тел, услышал проклятия и ругательства в адрес обесчещенного и погубленного невинного ребенка.

Меня охватило чудовищное, невыносимое чувство абсолютной беспомощности и бессилия.

Омерзительные люди, безбожники, противники человеческого естества...

Я как зверь зарычал на купца в тюрбане и тут же получил сильный удар в ухо, сбивший меня с ног. Я так и остался лежать на полу, глядя на него и стараясь вложить в этот взгляд как можно больше презрения, и не встал, даже когда он пнул меня ногой. Говорить я тоже отказался.

Перекинув через плечо, он понес меня прочь – через заполненный людьми и заваленный кучами грязи двор, мимо удивительных, но отвратительно пахнущих верблюдов и ослов, – в гавань, где стояли в ожидании корабли. Поднявшись по сходням на один из них, он затащил меня в трюм.

Здесь тоже было грязно, воняло гашишем, шебуршились корабельные крысы. Меня бросили на тюфяк из грубой ткани. Я снова осмотрелся в поисках выхода, но увидел только лестницу, по которой мы спустились, и услышал доносившийся сверху гул множества мужских голосов.

Когда корабль отплыл, было еще темно. Через час мне стало так плохо, что хотелось только одного: умереть. Я свернулся на полу, с головой спрятавшись под мягкой, липшей к телу тканью старой туники, и старался по возможности не двигаться. Я спал очень долго.

Когда я проснулся, рядом стоял старик. Он был одет не как турок и потому показался мне не таким страшным, к тому же глаза его светились добротой и сочувствием. Склонившись надо мной, он заговорил на мелодичном и приятном, но совершенно незнакомом языке – я не понимал ни слова.

Чей-то голос сказал ему по-гречески, что я немой, ничего не соображаю и рычу как зверь.

Впору было еще раз посмеяться, но мне было слишком плохо.

Тот же самый грек сообщил старику, что я не избит и не ранен и что за меня назначили высокую цену.

Старик сделал пренебрежительный жест, покачал головой и вновь заговорил на своем певучем языке, а потом ласково обхватил меня руками и мягко заставил встать.

Через дверь он провел меня в маленькое помещение, обитое красным шелком.

Там я и провел остаток путешествия, за исключением одной ночи.

В ту ночь – не знаю, какую именно по счету, – я проснулся и обнаружил, что старик спит рядом со мной. Должен заметить, он и пальцем меня не трогал, за исключением тех случаев, когда хотел приласкать или успокоить. Я вышел, поднялся по лестнице и долго смотрел на звезды.

Мы стояли на якоре в порту, а на крутых уступах скал, окружавших гавань, где под декоративными арками сводчатой галереи горели факелы, раскинулся город – мрачные сине-черные здания с куполообразными крышами и колокольни.

Вид этого обжитого берега казался весьма привлекательным, но мне и в голову не приходило, что можно спрыгнуть с корабля и обрести свободу. Под арками прогуливались люди, а под той, что была ближайшей ко мне, я увидел странно одетого человека в сияющем шлеме, с болтающимся на бедре большим широким мечом. Он стоял на страже, прислонившись к украшенной замысловатой резьбой разветвляющейся, словно дерево, колонне, которая поддерживала свод галереи. Создавалось впечатление, что передо мной остатки какого-то дворца, безжалостно прорезанного каналом для прохода кораблей.

Вся картина в целом произвела на меня большое впечатление и навсегда врезалась в память, но больше я на берег почти не смотрел. Взгляд мой устремился к небесам и его загадочным обитателям – мифическим созданиям, навеки воплощенным во всемогущих и непостижимых звездах. На фоне чернильной черноты ночи они сияли, как драгоценные камни, – столь ярко, что мне вдруг вспомнились старые стихи и даже звуки гимнов, исполняемых исключительно мужчинами.

Если не ошибаюсь, прошло несколько часов, прежде чем меня поймали, жестоко избили кожаной плетью и утащили обратно в трюм. Я знал, что, как только меня увидит старик, наказание немедленно прекратится. Так и случилось. Он буквально затрясся от бешенства, а потом прижал меня к себе, и мы снова легли в постель. Он был слишком стар, чтобы что-то от меня требовать.

Я не испытывал к нему любви. Ничего не смыслящему немому было очевидно, что этот человек относится к нему как к ценному товару, который необходимо сохранить ради выгодной продажи. Но я нуждался в нем и в его утешениях. Я спал сколько мог. Малейшая качка вызывала тошноту, а иногда меня мутило просто от жары. Я еще не знал настоящей жары. Старик кормил меня так хорошо, что иногда мне казалось, будто он откармливает меня, как теленка, чтобы продать на мясо.

Когда мы добрались до Венеции, день клонился к вечеру. Мне даже краешком глаза не удалось увидеть красоты Италии, ибо все время я провел взаперти, в мрачной дыре, вместе со своим старым стражем. Когда же наконец меня повели в город, я убедился, что никоим образом не ошибался в своих подозрениях насчет старика.

В какой-то темной комнате он вступил в яростный спор с другим человеком. Ничто не заставило бы меня заговорить. Ничто не заставило меня показать, что я сознаю, что со мной происходит. Однако я все отлично понимал. Деньги перешли из рук в руки. Старик ушел, даже не оглянувшись.

Меня пытались обучать. Вокруг звучала певучая, ласкающая речь. Мальчики приходили, садились рядом и старались улестить меня ласковыми поцелуями и объятиями. Они щипали и поглаживали мои соски, старались добраться до интимных мест, на которые, как меня учили, нельзя было и смотреть, дабы не впасть в страшный грех.

Я пытался молиться, но обнаружил, что не помню слов. Даже образы утратили четкость. Свет, указывающий мне путь на протяжении всей жизни, угас. Стоило мне отвлечься и задуматься, кто-нибудь бил меня или дергал за волосы.

Всякий раз после побоев они приносили притирания и заботливо обрабатывали поврежденную кожу. Однажды, когда какой-то мужчина ударил меня по лицу, другой прикрикнул на него и схватил за руку, прежде чем тот успел нанести второй удар.

Я наотрез отказывался от еды и воды, и никто не мог заставить меня изменить решение. Это не было сознательным объявлением голодовки – просто я не желал делать то, что поддерживало бы во мне жизнь. Я знал, что иду домой. Домой! Я умру и попаду домой! Но переход будет ужасным и болезненным. Если бы меня оставили одного, я бы плакал. Но меня не оставляли ни на минуту. Значит, придется умирать на людях. Я целую вечность не видел дневного света. Даже сияние ламп резало глаза – так глубоко я погрузился в нерушимую тьму. Но рядом всегда были люди.