Изумленный капитан - Раковский Леонтий Иосифович. Страница 16

Он бежал не так, как сегодня в полдень: страх стоял в глазах Лейзера.

Полы его парусинового сюртука развевались точно крылья: все застежки были вырваны Шилой, полотенце, заменяющее пояс, где-то потерялось.

Лейзер бежал, рукавом вытирая разбитую губу, и все время оглядываясь назад, – над соломенными крышами Зверович к вечерному небу подымался сероватой струйкой дым: костер, разожженный по указу правительствующего Синода, разгорался.

Третья глава

I

Повторялось обычное: озноб прекратился, жар спал и все тело обливалось потом. Было ясно: лихоманка снова, на двое суток, оставляла в покое.

Возницын сбросил с себя одеяло, выцветшую шинель и какое-то старое полукафтанье, которое принес денщик. (Когда начинался озноб, Возницын укрывался всем, чем только мог, пытаясь согреться).

Возницын приподнялся на локте и улыбнулся: и чего только ни привидится в лихоманном жару.

Ему приснилось, будто на пакетботе «Штафет» приехала из Тиляни сестренка Андрюши Дашкова, пухлая, рыжая Алёна, вечная плакса и ябеда, которая до смерти боялась индюка и которую в детстве он с Андрюшей пугал вывороченной шубой.

– Поди, выросла девчонка! – подумал Возницын.

И дальше – еще нелепее: будто он снова баллотируется в мичманы. И в комиссии, вместо капитан-командора Бредаля, презусом – сестра Матрена Синявина. Она кладет Возницыну двадцать баллов и говорит как тогда перед отправкой в поход:

– Гляди, хоть в Астрахани отличись!

А рядом с ней, за зеленым сукном стола, сидит тонконогий фехтмейстер академии Гейман. Он по-всегдашнему петушится, стучит ладонью по столу и кричит: en garde! en garde! [15]

– Фу, какая несусветная чушь! – улыбаясь, покачал головой Возницын.

Голова уже не болела. От лихоманки осталась в теле только слабость.

Возницын лежал, глядя на полоску света, пробивавшуюся сквозь закрытое ставнем окно. Ставень все время стучал – видимо, снова дул надоедливый, изнуряющий зюйд-ост.

Возницын живо представил себе, как в этот знойный, полуденный час ветер гонит по безлюдным астраханским улицам тучи песку; так на татарском базаре, где торгуют обычно до полудня, торговцы торопливо закрывают лари, а чей-то ишак, привязанный у столба, поворачивается к ветру спиной и стоит, опустив голову.

Еще несколько минут тому назад Возницын проклинал свою холодную как погреб каморку, а сейчас ее прохлада была такой желанной.

Возницын с удовольствием думал о том, что ему в такую жару не надо никуда итти. Он лежал, от скуки прислушиваясь к голосам, доносившимся из-за тонкой стены.

Один – низкий, глуховатый, говоривший медленно, с большими передышками, был Возницыну незнаком. А второй – высокий и звонкий, принадлежал Афанасию Константинову, дворовому человеку Возницына, который, в качестве денщика, сопровождал его в Астрахань.

Афанасия можно было узнать из сотни говорящих – он любил употреблять бессмысленное присловье – «во истину положи мя».

– Воевали-воевали, столько судов в Астрахань из Казани согнали, а какой толк? Незнамо за что народ положили и все, – глухо, точно из кадки, гудел незнакомый голос.

– От здешней жары да морской воды народ мёр, что мухи, во истину положи мя…

– А сколько лошадей в песках пропало – тыщи!..

– В этой Астрахани от мошкары моченьки нет – поедом ест, проклятая, – жаловался Афанасий, не переносивший, астраханского климата.

– И все это от людской жадности, Кистинтиныч. У нас по всему каспийскому берегу змеи не жалят: их Стенька Разин заговорил. Так вот, сказывают, будто просил он с астраханцев пятьдесят рублей, чтобы заговорить и комаров, да Астрахань поскупилась… Потому теперь от мошкары житья и нет!

Голос оборвался – говоривший сильно закашлялся. Когда приступ кашля у него прошел, Афанасий снова заговорил:

– Дядя Егор, а скажи, за что ты в каторжные угодил?

– Незнамо за что. Работал я конопатчиком, а после определили меня за мою силу гребцом в гавань. Одеженка у меня была худая – рубаха да порты хрящевые. Лейтенант послал меня к магазин-вахтеру за мундиром. А в магазейне – одно тряпье свалено, что от беглых да умерших матросов осталось. Хуже чем в ветошном ряду на татарском базаре. Магазин-вахтер и говорит: выбирай любое! Я порылся и выбрал самый лучший кафтанишко – карманы оторваны, один рукав короче другого и ворот мышами изъеден. Думаю: дам придачи – у меня алтын с восемь денег нажито было – и сменяю на что-либо. Пошел это я с кафтаном на русский базар, а тут меня караул и взял: мол, казенный мундир продаешь. Посадили. Я заскучал, испугался кнута да в первую же ночь и сбежал. Полгода в бегах обретался. Под Самарой в кабаке на знакомого сержанта напоролся. Забрали. Снова бежал, да вовсе неудачно: только денек в Безродной слободе у кумы пожил. Присудили меня к смерти, да сделали снисхождение: гоняли шпицрутеном сквозь тыщу человек семь раз. А как отлежался и стал ногами владеть, сослали на каторгу, на вечно. С тех пор не живу, а только свет копчу!

Говоривший снова закашлялся и на этот раз еще дольше и мучительнее.

Возницыну захотелось пойти взглянуть на рассказчика. Он уже свесил ноги с постели, но в это время дверь отворилась.

На пороге стоял небольшой, плотный Андрюша Дашков. Из-за его крепких плеч журавлем выглядывал голенастый князь Масальский.

– Живой кто-нибудь есть? – спросил Андрюша, вглядываясь, в полутемную каморку.

Возницын обрадовался гостям:

– Входи, входи, не бойся!

– Ишь как задра?ил кругом – свету божьего не видно! – сказал Масальский, закрывая дверь.

– Ну, как – все еще трясет? – участливо спросил Дашков, садясь на кровать.

– На сегодня – кончила. Теперь два дня буду здоров. А вы где это сошлись вместе? – обратился Возницын к Андрюше, зная, что приятели плавают на двух разных судах.

– Еду это я на берег в шлюпе, гляжу – у пристани какой-то зейман [16] разоряется. Кричит и в морду гребцу кулаком тычет. Я сразу догадался – наш князь регулы устанавливает, – сказал, улыбаясь, Андрюша.

– А что ж он, гундсфат, [17] грести не умеет! – ответил Масальский, встряхивая занесенный песком парик. – Мы, Сашенька, приехали на берег наливаться пресной водой – сиречь венгерским. Хотели с тобой выпить, а ты, выходит, лег в дрейф? Не годится, брат!

– Да, ведь, я только чихирем да полынной настойкой и спасаюсь. Скидывайте кафтаны, я сейчас все устрою! Афанасий! – крикнул он. – Афанасий!

Афанасий, увлекшийся разговором, не слышал.

Возницын спрыгнул с кровати и вышел из мазанки.

В тени дома, защищенные и от солнца и от ветра, сидели – курносый Афонька, и худой, изможденный старик-солдат. Возницын узнал его: это был Егор Седельников, по чахотной болезни определенный ходить за магазинными кошками.

Увидев секретаря конторы над портом, Седельников хотел встать, но Возницын замахал рукой:

– Сиди, служба, сиди!

– Ты что это, оглох? – сердито сказал он Афоньке: – Тебя докликаться никак нельзя. Принеси чихирю – гости приехали!

Афонька, чувствуя свою вину, сорвался с места.

– Погоди, – остановил его Возницын: – закусить чего-либо не забудь!

– Сьчас, Александр Артемьич! – ответил Афонька и исчез.

– Ну, как здоровье? – спросил Возницын у Седельникова.

– Ничего, ваше благородие, – ответил старик и тут же снова закашлялся, хватаясь за грудь.

«Слабый жилец на белом свете» – подумал Возницын, уходя к себе.

– Ветерок-то на море сегодня, я чай, – хорош? – спросил он, входя в мазанку.

– Про сегодняшний ветер у Алярда хорошо написано: «ветер веет и похотственно насилует», – сказал Масальский, вешая кафтан на гвоздь у двери и садясь рядом с Дашковым на скамью.

– Нашему князю все как бы к похоти поближе! – состроив серьезную мину, поддел Дашков.