Изумленный капитан - Раковский Леонтий Иосифович. Страница 41

Он был в парадной кавалергардской форме – в кафтане зеленого сукна и поверх него в алом супервесте, с вышитой на нем серебряной звездой Андрея первозванного.

Алена не вытерпела – взглянула на мужа – и тотчас же отвернулась. Высокий, сероглазый, с небольшими русыми усиками – он был очень недурен.

И это еще больше укололо ее.

Возницын подошел, положил руку ей на плечо. Алена тряхнула плечом, желая сбросить с него крепкую мужнину руку, но все-таки посветлела.

– Послезавтра в дорогу ехать, дома посидел бы, а он… – начала она.

– К ночи я вам, Алена Ивановна, его отошлю – в монастыре на ночь не оставлю, – сказал Масальский, вставая. – А ежели и заночует у меня, я его в келью к Сукиной отправлю – ей без двух годов сто лет, – смеялся Масальский.

Звеня шпорами, они вышли из горницы.

– Вот так: дома сидит – либо в книгу нос воткнет, либо ходит туча-тучей. А чуть куда из дому ехать, – сразу и повеселел, – говорила Алена Ивановна Шестаковой и монахине Стукее, которая выползла из «дубовой» и, глотая слюну, с жадностью глядела на графин с остатками вина.

– В Москву с охотой ездит, – продолжала жаловаться Алена Ивановна.

– А нет ли там какой-либо зазнобушки? – спросила Настасья Филатовна. – Ты бы, матушка, разведала б!

– Нет я думаю…

– Ой-ли? А к тебе как он, а?

– Никак.

Алена встала и вышла из горницы.

– Связался с книгами, оттого баба и сохнет. Несладко ей. Вот даже чужой человек, князь Масальский, приметил: высохла, красы мало, – говорила монахиня.

– Дал бы бог дородность, а за красотой дело не станет! Она в девках какая ягода была! – сказала Настасья Филатовна.

Алена вошла в горницу. За ней бежала дворовая девушка.

– Убери, спрячь! – велела Алена Ивановна.

– Матушка-барыня, Алена Ивановна, что я скажу, – подошла к Алене монахиня, когда девушка ушла из горницы. – Послухай меня, знаю я одну травку… Вернется любовь…

Алена Ивановна сидела, глядя в окно. Молчала.

– А ты про какую травку говоришь, мать Стукея? – спросила Шестакова. – Про «царские очи»?

– И «царские очи» помогают, да все-таки они больше от того, когда человек обнищал очами. А вот есть травка – кукоос. Собой синяя, листочки на ней, что язычки – пестреньки, а корень на двое: один – мужичок, а другая – женочка. Мужичок – беленек, женочка – смугла. Когда муж жены не любит, дай ему женской испить в вине – станет любить…

– А где ж тая травка растет? – обернулась к Стукее Алена Ивановна.

– По березничку, матушка, по березничку! Я знаю. Ты мне только вина дай, я – настою!..

III

Как и ожидал Возницын, поездка с князем Масальским выдалась занятная.

Благовестили к вечерне, когда они приехали в Вознесенский девичь монастырь. На благовест из всех келий спешили в храм монахини.

Возницыну не хотелось итти в церковь, но Масальский уговорил его:

– Пойдем. Вечерня, ведь, короткая, я знаю – не раз выстаивал с сестрой в Рождественском монастыре. Зато увидим всю мою обитель целиком: есть ли тут пригожие чернички, или нет!

Возницына мало это занимало, но, уж поехав с князем, приходилось делать то, что говорил Масальский.

Они пошли в церковь.

Церковь уже была полна монахинь – они стояли черными рядами.

В стороне, на коврике, перебирая пальцами раковинные четки, ждала высокая келарша мать Асклиада.

Служба не начиналась.

Как только князь Масальский и Возницын стали на ковер, келарша чуть наклонила голову в черном клобуке: протопоп глядел с правого клироса.

Вечерня началась.

Князь Масальский стоял, вытянув шею, – смотрел вперед на правый клирос, на котором виден был хор и миловидная маленькая головщица хора. Длинный нос Масальского точно принюхивался.

Масальский глазами показывал Возницыну на клирос и подмигивал: мол, замечай!

Возницын конфузился и не знал, как себя держать. Он стоял на вытяжку, опираясь о кавалергардский палаш – старался не звенеть своими позолоченными шпорами.

Обок их возвышалась прямая, строгая мать Асклиада. Она глядела только вперед – будто рядом с ней никого не было. Келарша усердно крестилась, перегибаясь пополам так, что серебряный крест раковинных четок касался коврика. Изредка, когда левый клирос пел менее стройно, чем правый, сердито сдвигала брови.

Пели с канонархом. [30]

Канонаршил чей-то высокий, сильный голос.

– Хороший голос – мы крылошанок позовем в келью, пусть нас потешат, споют! – не вытерпел, шепнул на ухо Возницыну востроносый игумен.

Когда наконец вечерня окончилась, Возницын повернулся, намереваясь уходить, но Масальский задержал его.

Монахини стали парами выходить из церкви. Келарша мать Асклиада ушла первой, поклонившись князю Масальскому. Игумен сделал полуоборот направо и стоял, точно принимал парад.

Выставив вперед стройную ногу, которую выше колен плотно обтягивали белые штиблеты с белыми пуговицами, он глядел на эти хмурые лица стариц и, время от времени, кланялся так, будто сзади кто-то дергал его за пудреную с черным бантом косичку.

Масальский нетерпеливо ворочал головой, ждал когда же проползет мимо него эта старушечья лавина.

Наконец подошли крылошанки.

Князь Масальский переступил с нога на ногу и откашлялся по-протодьяконски.

Лицо его повеселело.

– Ахтунг! [31] – чуть слышно сказал он, поворачивая голову к Возницыну и облизывая губы.

Крылошанки шли быстрее стариц. Они хоть и робко, но с любопытством быстро взглядывали на великолепного игумена и его рослого нарядного товарища, смиренно кланялись и исчезали в дверях.

Возницын заметил: на некоторых лицах была чуть сдерживаемая улыбка.

Возницын чувствовал себя неловко. Он смотрел на ковер, на золотой с черным шелком шарф Масальского, на тупые носки новых башмаков князя, прикидывая в уме – «а, ведь, Масальский оставил кавалергардские позолоченые шпоры – гусь-парень!» – и лишь изредка подымал глаза.

Когда в церкви остались только соборная да свечная старицы, Масальский пошел к выходу.

– Ну, сейчас – стомаха ради – закусим! – говорил он, идучи в келью.

В келье их встретила рябая, некрасивая келейница, которая прибирала игуменские покои. Увидев игумена, она вся зарделась, низко поклонилась и, как только Масальский и Возницын вошли в келью, шмыгнула поскорее за дверь.

– Ах ты, дьяволица стоеросовая, мать Асклиада! Видал, какую кралю мне подсунула? Звероподобный лик! Вот такой-то, действительно, только в обители хорониться надобно! Нет, шалишь, сестрица! Я себе келейницу подыщу помоложе и зраком получше! – говорил князь Масальский, отстегивая портупею и ставя шпагу в угол, где когда-то стоял посох игуменьи.

– Что, отче Александре, может, в трапезную пойдем? – спросил, шутя, Масальский.

– Что ты, что ты, уволь! – замахал руками Возницын.

– Не бойся – сам не пойду! – смеялся игумен. – Чего мы там – капусты да прогорклого конопляного масла не видали? Довольно на кораблях нанюхались! Нам сюда ужинать принесут.

С ужином трапезные не заставили ждать – две келейницы внесли разную снедь. Сзади за ними шла небольшая, плотная, лет тридцати монашка – чашница, мать Гликерия. У нее были черные плутовские глаза и небольшие усики, точно у гардемарина.

Она ставила на круглый ясеневый стол посуду, вполголоса покрикивая на келейниц:

– Груня, давай сюда! Хлеба-то сколь принесла!

Когда весь стол был уставлен яствами, келейницы вышли, а мать Гликерия поклонилась Масальскому и Возницыну:

– Милости просим откушать!

– Саша, это – мать Гликерия, моя старая знакомая. Мы с ней еще у «Трубы» вино пили!

– Да господь с вами, князь! – хихикнула мать Гликерия. Масальский подошел к столу и в мгновение оценил все блюда – карасей в масле, паровую стерлядь, белужье горлышко в ухе, пироги долгие, пышки, кисели и сказал: