Вагон - Ажаев Василий Николаевич. Страница 18

Наконец мои письма готовы. Теперь мы ждем большую станцию. Целый день поезд останавливается на разъездах, на маленьких станциях, не внушающих доверия. На следующее утро оказываемся на станции Яя и решаем — здесь!

— Два «я» — это внушает доверие, — улыбается Петро Ващенко.

Ждем, жадно ждем, когда состав тронется. Ждать приходится долго, несколько часов, сил нет ждать. Мы лежим на своих местах внизу. Вот вагон заскрипел, закряхтел, залязгали колеса. Пора!

— Подожди, не торопись, — сдерживает Володя.

Потом он чуть подталкивает меня в спину. Я кидаюсь к окошку и один за другим, один за другим бросаю треугольники. Мои письма на волю — голубями, голубями надежды! — летят, трепещут в воздухе и опускаются на землю. Пусть их поднимет добрый человек!

— Теперь ты пиши, — заставляю я Володю.

Я отправил своих голубей, и мне стало легче. Видно, у меня такой характер: делу только начало, а я уже радуюсь, будто довел его до конца. Письма еще лежат на земле, они еще не попали в руки хорошего человека, они долго еще будут идти. А мне уже сделалось веселее. Оптимист ты, Митя.

Шутки шутками, но отныне я буду неотступно, днем и ночью, каждый час думать о своих письмах. В тысячах вариантах буду представлять себе: вот неизвестный поднимает с земли конверты, рассматривает и опускает в почтовый ящик.

Сколько идет письмо до Москвы? Считай, столько, сколько идет до Москвы поезд. Сколько идет поезд? Если вроде нашего, то долгонько, мы едем восемнадцатый день. Пассажирский от Владивостока до Москвы — целых девять суток. Отсюда — четверо, не меньше.

Хорошо, пусть неделю летят мои голуби до Москвы. Через неделю, через шесть дней, через пять, через четыре дня, через три, через два, через один, сегодня мои письма попадут в руки отца и мамы, в руки товарищей. Как будут потрясены они, получив мои измазанные треугольники (ведь им пришлось изрядно поваляться, пока их подняли). Как взволнуется мама! Пусть лучше письмо попадет к отцу, если он, конечно, приехал.

Мысль об отце самая мучительная. Что он думает обо мне? Я подвел его, наверное. Он старый большевик, а сын угодил в тюрьму. От этого можно умереть. Но он не поверит, никак не может поверить. Он меня знает, я все равно, что он сам. А теперь он узнает обо мне из письма. И начнет хлопотать.

Друзья тоже не останутся в стороне. Боря Ларичев получил письмо утром и, хотя он только, пришел с завода и выходить ему в ночную смену, сразу же собрался и побежал на завод. Надо немедленно показать письмо Ване и Дронову.

— Видишь, мы с тобой говорили, что с Митей произошла какая-то ерунда! Так и есть.

Ваня в ответ тоже вынимает из кармана письмо. Они советуются, как лучше действовать. В цех приходит Дронов — тоже с письмом. Теперь они советуются втроем. Решено: Борис, поскольку он свободный, пойдет узнавать, какой порядок существует для заявлений. А еще лучше узнать адреса, Борис поедет, все выяснит и опустит заявление в ящик (там вроде бы висят ящики). Дронов же с письмом, которое адресовано ему, и с заявлением Мити, вложенным в конверт, пойдет на прием (слышали, что есть приемная у Калинина, в прокуратуру тоже, наверное).

— Нужно хорошую характеристику от завода приложить, — говорит Борис. — Мы, слава богу, знаем Митьку как облупленного.

— Характеристику подпишет Пряхин — от дирекции, я — от месткома и Курдюмов — от комсомола, — рассуждает Дронов. — Мы тоже, слава богу, его знаем.

— А согласится подписать Курдюмов? — сомневается Ваня.

— Ты с ним поговори, он тебя послушается.

— Он и так подпишет. Разве Коля не знает Митю? Он же его принимал в комсомол.

Вот так я представил себе, как мои письма пришли к друзьям.

Теперь, спустя много лет, жена спрашивает:

— А на самом деле как было? Ты знаешь?

Да, я знаю. Почти все письма попали в добрые руки и дошли по адресам. Недаром я писал с запасом: одно пропадет, второе пропадет, третье достигнет цели. И домой, и к друзьям прилетели все мои голуби.

— Ну а родители? Что им удалось сделать? Ведь отец многое мог.

— Его арестовали раньше, чем меня. По дороге в командировку.

— За что же его?

— Он был реабилитирован после, в 1955 году… значит, ни за что. Ничего не удалось узнать толком. Будто бы заступился за невинно пострадавших. Больше мы отца не видели. Даже и не знаю, сказали ему о моей беде или нет.

— Боже… Как же мать перенесла…

— Мать получила мои жалобы, собралась с силами и пошла по своим друзьям. Она очень надеялась на одного из товарищей отца. Он был известным человеком. Прочел мои послания, вздохнул и сказал: «Все бесполезно. Я не буду хлопотать и тебе не советую». — «А Митя пусть сидит?» — «Мите не поможешь». — «Но как же с этим примириться? Лучше не жить. Наша власть не должна, не может так поступить с чистым, хорошим мальчиком!» — «Думай, как хочешь. Я тебе все сказал. И имей в виду: я ничего тебе не говорил».

— Митя, я прошу. Очень прошу. Хватит, не терзай себя.

— Ничего. Считай, все уже давно перегорело. А ты должна знать… Сыновья тоже, со временем. И я хочу тебе сказать. Я счастлив, что друзья не побоялись вступиться за меня, не захотели остаться в стороне. Следователь понимал, чем можно прикончить меня, когда утверждал: «Они отреклись от вас». — «Не верю я, не верю!» — кричал я. «Можете не верить, но они отреклись».

На миг я смутился: а вдруг пучеглазый говорит правду? Было же у нас на заводе в тридцатом году, когда мы отреклись от товарища за то, что он скрыл свое социальное происхождение. Осудили его, даже не поговорив с ним. Его прогнали с завода, и он исчез без следа.

Моим друзьям пришлось туго. Коля Курдюмов провел на собрании мое исключение из комсомола и дико разозлился на Борю и Ваню, когда они пытались заступиться. Конечно, не захотел подписывать характеристику, требовал, чтобы Ваня и Боря не вмешивались. «Наши органы зря не посадят! — кричал он. — В душу человеку не влезешь. Казался хорошим, оказался гадом! Вообще очень уж он ершисто всегда держался, ваш Митя. Вон у него и отец сидит. Бросьте вы это дело». — «Бросать нельзя, Коля. Это наш товарищ, — негодовал Борис. — Тем более надо ему помочь, если с отцом беда».

А Курдюмор проявлял бдительность: «Враг хитер. Враг сумел повлиять на многих». — «К Мите это не относится», — сказал Ваня. «Ты тоже поддался на удочку?» — набросился Коля на своего ближайшего помощника. «Я не верю в Митину вину, я тоже за него ручаюсь». — «Ну, смотрите! Пожалеете потом! — пригрозил Коля. — Придется и вас обсудить».

И в завкоме, несмотря на авторитет Дронова, не поддержали ходатайства моих друзей. «Очень уж вы его тут расписали, прямо орден ему давай». — «Но ведь правда. Митя заслужил такую характеристику». — «Ох, лопухи! Он же притворялся, а теперь его разоблачили. Вы же не знаете, что он натворил, может, он из тех, кто стрелял в Кирова». — «Стыдно вам наговаривать на Митю Промыслова!» — возмущались ребята. Но с ними не захотели больше разговаривать. Характеристики и прошения подписали на свой страх и риск Пряхин и Дронов. Ребята тоже поставили свои подписи: «Б. Ларичев, И. Ревнов». Они приложили эти бумаги к моим жалобам и отнесли в прокуратуру. В Центральном Комитете комсомола с ними разговаривал угрюмый и не очень молодой человек. Он сердито сказал: «Чекисты знают, что делают. Какие же вы комсомольцы, если не верите чекистам?» — «Мы верим чекистам, но случилась ошибка». — «Ваши бумаги я брать не буду, и вообще считайте, что вы к нам не приходили». Ребята потребовали дать ход жалобе. Угрюмый записал их адреса и многозначительно сказал в заключение: «Ну, смотрите».

Дронову пришлось долго стоять в очереди на прием, но свидания с Калининым он так и не добился: Михаил Иванович болел. Бумаги принял один из референтов и неопределенно пообещал: «Доложим». Дронов вспомнил про своего дружка по 1-й Конной, занимавшего ныне высокий пост. Свидание было теплым, товарищ внимательно все выслушал и просмотрел бумаги, однако помочь ничем не смог. «Знаешь, Григорий, это не по моему ведомству. Толку не будет, если я встряну».